Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Лагерь, в который попала Александра Валериановна, находился в центре города на большой площади перед монастырем. Пространство по всему периметру огородили телегами, на колокольню поставили пулемет и под страхом расстрела запретили передвигаться и вставать во весь рост, приказав сидеть на том месте, где по воле случая угораздило оказаться, справляя нужду под себя и закапывая ее по-кошачьи лапой.

Интернациональная гвардия заняла позиции. Раз в день вменялось ей в обязанность вбрасывать лопатой в гущу народа полугнилые, сырые овощи. Доставалось по большей части тем, кто оказался с краю. Начался глад и мор. Трупы по нескольку дней не убирали, и они оставались разлагаться среди временно живущих. Их ели.

И всходило солнце над добрыми и злыми, и поливали дожди праведных и грешных, и многие распрямлялись во весь рост, предпочитая скорую смерть от благодетельной пули. Но злостное намерение желавших по своей собственной воле скоро и безболезненно умереть было разгадано и предусмотрительно пресечено. Теперь стреляли только в безумцев при попытке к бегству; так застрелили несколько десятков детей школьного возраста, и более охотников испытывать судьбу не нашлось.

Александре Валериановне повезло, она оказалась близко к краю, и при вбросе овощей ей перепадало более других. А самое главное, сердобольные женщины, проходя мимо лагеря, бросали ей с младенцем то картофелину в мундире, то початок вареной кукурузы, то кусок хлеба. Но, несмотря на такую привилегию, ребенок все равно вскоре заболел дизентерией и через три дня умер. Александра Валериановна в это поверить никак не могла. Она по-прежнему сидела на своем месте и прижимала ребенка к груди, выпевая тягуче какую-то одну мучительно-тоскливую ноту: не песнь, скорее, вой.

Женщины, сидевшие с ней рядом, пытались урезонить несчастную и отобрать мертвенького, но она еще крепче прижимала к себе укутанный в тряпки кулек с младенцем; от нее отстали. Что взять с безумицы?

Тем временем городской санитарный врач доложил начальству об угрозе эпидемии для всего городского населения, поскольку зараза, идущая из центрального концлагеря, легко могла перекинуться через тележные границы. Начальство озаботилось. Разумеется, на само городское население ему было глубоко наплевать, но в этом же проклятом городе проживали они сами со своими семьями и все революционные их товарищи, представлявшие передовой отряд человечества, и умирать ни за понюшку табаку, когда мировая революция еще далека от завершения, никому не хотелось.

Назначили комиссию, в которую попал и врач городской больницы Петр Николаевич Словенов. Чиновники, стараясь не дышать миазмами и опасаясь заразы, так и не посмели войти в глубь лагеря, удовлетворившись внешним впечатлением. Походив по его периметру и удостоверившись, что опасность, о которой толковали врачи, существует, они поспешили удалиться, брезгливо отворачивая носы и стараясь ни к чему не прикасаться.

Тяжелое впечатление от немыслимого человеческого страдания повергало Петра в отчаяние. Он отказывался понимать Бога. Нет, он не бунтовал, не «возвращал билет», как делал это один из героев великой русской литературы, он просто Его не по-ни-мал. Если ни один волос, как сказано, не упадет без воли Царя Небесного, то для чего с Его попущения страдают эти невинные, и только ли эти? Для чего стонет и корчится в муках вся русская земля? За что терзают и рвут на куски ее чад наводнившие ее невесть откуда взявшиеся пришельцы и сами потерявшие разум русские?.. Что за безумная идея создания на земле рая, установив прежде самый настоящий ад? Как это могло вместиться в сознании православного человека?.. Но тут Петр Николаевич должен был по справедливости оборотиться на самого себя и вспомнить, как всего лишь десять – пятнадцать лет назад все эти социалистические бредни разрушения старого мира «до основанья» вовсе не казались ему безумными, но, напротив, самыми что ни на есть разумными, светлыми и прекрасными… Но нет, нет, нет! Никогда, мечтая о счастье народном, они не могли и помыслить такого ужаса!.. (О! Так ли? Так ли? А эсеровский террор?) Он вспомнил вдруг убиенного великого князя Сергия и как все радовались тогда, как весело торжествовали казнь ненавистного человека… И никто не подумал о нем тогда, что это тоже человек, но только – что это враг, которого нужно уничтожить. А почему враг? Почему враг? Почему для новой «народной» власти теперь враги – вот эти несчастные мужики и бабы, вся вина которых заключается в том, что они не пожелали отдать все свое пропитание и мучительно умереть с детьми медленной голодной смертью… Социальная справедливость… Да, он и теперь не отказывается от этого идеала! В конце концов, так заповедал и Христос. Просящему у тебя – дай! Попросили рубашку – отдай и верхнюю одежду! Попросили идти одно поприще – иди два! Да, но добровольно отдай, добровольно иди! Будь другом, будь милосердным, будь совершенным!..

«О светло светлая и красно украшенная земля Русская!» Когда-то белыми церквами да золотыми куполами, а ныне – кровью мучеников и невинно убиенных…

Он шел понурив голову, страясь не глядеть на измученные тени людей, содрогаясь от жалости и отчаяния, от невозможности ничем им помочь. Но тут он услышал чей-то жалобный тихий голос:

– Господин доктор… – Голос был так слаб, что казалось, он доносился из преисподней, и было странно, что он его расслышал. – Господин доктор…

Он увидел обращавшуюся к нему… трудно было понять ее возраст, от истощения она напоминала одновременно и девочку, и старуху, и глаза его моментально наполнились слезами.

– Что вам, милая? – Он наклонился к шептавшей.

– Господин доктор, прикажите отнять у нее мертвенького, он уж с неделю как умер, смердит, а она все не отдает, охрана хотела отнять, так она как волчица вцепилась, те посмеялись и махнули рукой, им что… а ребеночек на жаре, сами понимаете, дышать нечем, и на другое место перейти нельзя, так вот все мучаемся… – Шепча, она указала на соседку справа, укутанную с головой ветхим тряпьем, таким же тряпьем был накрыт и какой-то предмет, который она крепко держала в руках, прижимая к груди.

Петр наклонился и попытался отодвинуть край платка, закрывавшего ее лицо. Мелькнул белокурый (или седой?) клок волос, из-под нахмуренных бровей брызнули знакомые синие глаза, голова закружилась, он едва удержался на ногах.

– Саша… – пробормотал он едва слышно. – Это ты?.. Саша!!.

Ему показалось, что от его крика лопнет вселенная.

Женщина подняла глаза, и взгляды их встретились. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, как бы не сознавая, что перед ними – видение, мираж, сон или жуткая реальность. В ее взоре не было безумия и даже, Петру показалось, особенного страдания.