Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

народ, кинулся на ворогов с кольями да дубинами, многие полегли костьми тогда за святыню, за веру православную. Многих священников кого в куски порубили, кого на царских вратах повесили, кого в нужниках утопили. Много лютых казней свершили приезжие (да и свои, и свои нашлись озорники-отступники!), озлобился народ. «Мне отмщение, и Аз воздам», – говорит Господь. Не восхотели люди дожидаться Богова отмщения, на себя грех взяли. И полилася кровь христианская, что вода…

И над отцом Валерианом надругались антихристы. Перво-наперво обрили всю голову окаянные, и оплевали, и заушали, а после повели расстреливать вместе с теми, кто церковные святые чаши да чудотворные иконы не давал выносить. Стреляли, да, по милости Божией, только ранили. Сутки пролежал отец Валериан у церковной стены, а как уехали чужебесные с уворованным церковным добром, восстал яко Лазарь из гроба. Спрятали верные прихожане своего попа, вы́ходили, а после и говорят:

– Уходи-ка ты отсель, батюшка, уходи от греха, не ровен час, возвратятся антихристы, добьют тебя и нас с тобой заодно порешат.

Уходи.

А куда идти? Велика Россия, а уходить некуда. Всюду теперь они властвуют. (Да как же оно так вышло?! – раздиралось мукой смертной сердце попа. Становился ночами на молитву и, вперив рыдающие очи к небу, вопиял к Богу, требуя ответа, яко Иов многострадальный. И не было ему ответа от Бога. Ищи сам, грешный человече, ответ.)

Сложил в мешок чашу, Евангелие, требник, антиминс на груди спрятал, взял в руки посох и отправился было в Горицы к старшей дочери-игумении, да по дороге добрые люди поведали: как Горицкий-то монастырь закрывали, всех монахинь повыгнали, а мать-настоятельницу с сестрой благочинной и казначейшей в Шексне утопили.

Отслужил в чистом поле отец Валериан панихиду по убиенным мученицам и пошел куда глаза глядят. Идет… а по дорогам люди лежат, и поодиночке, и группками, вернее, то, что от людей осталось. Сколько он так-то панихид отслужил – и не счесть. Как мимо христианской души пройти, не оказав ей последней милости? Упокой, Господи, раба Твоего, имя его (ея) Ты же веси… И с каждой панихидой словно расширялось сердце попа, вмещая в себя все вселенское горе, так что он давно уже перестал чувствовать тело, а только одну сердечную боль.

А уж осень на дворе, дождливая, серая, подмораживать по ночам стало. Раз в сараюшке брошенной ночевал, только молитвой отогревался. Утром вышел на белый свет, глядь на дорогу – мужик на лошади едет, а в телеге – покойник. Поравнялись.

– А ты не батюшка ли будешь? – спрашивает мужик.

– Батюшка.

– А далеко ль идешь?

– И сам не знаю, мил-человек. Куда Господь приведет.

– Так ты, может, в село наше пожалуешь? Без попа мы, совсем обасурманились. Был у нас поп, убили его, окаянные, на церковь замок навесили. Ну дак замок – что? Собьем, хитрость невелика. А как нам жить без попа? Ни отпеть, ни окрестить. Коли тебе деваться некуда, иди к нам, не обидим, – снова зазвал мужик.

Но недолго отогревался отец Валериан в гостях. Пожаловала власть советская, да уж, видать, насовсем. С музыкой, пулеметом да с красными транспарантами. Как так – спрашивают? Откуда новый «опиум» объявился? Мы тут с темнотой не на жизнь – на смерть воюем. У нас в церкви теперича клуб будет для просвещения трудящихся. А ты, батя, ступай себе подобру-поздорову. А что зима – так мы в том не властны. Помолись своему «христу». Пусть он тебе зиму в лето превратит. Га!..

– Постой! – говорит другой. – Я этого попа знаю. Мы его расстреливали, да, видать, не дострелили, воскрес черт лысый. Так я его сейчас оприходую, чтобы религию свою при нашем коммунизме не разводил.

– Нет, – говорит третий. – Дострелить мы его завсегда успеем. А вот назавтра мы лучше диспут антирелигиозный проведем, пусть этот поп перед всем народом покается, как цари да помещики головы темному народу дурили про «бога»!

– Ну а как он не захочет признаться в таковом невежестве?

– Тогда стрельнем без рассуждения.

На том и порешили.

Отправили попа в «расстрельный» сарай, где всех виноватых перед советской властью держали. Ничего, говорят, батя, ныне зима не лютая, не замерзнешь, а и замерзнешь – невелика беда, все одно у тебя жисти никакой не осталось, ты нам как наглядный пример, а потом мы всё одно тебя кончим, ты нам со своей религией как кость в горле.

– Что ж, расстреливайте, коли воля Божья на то, – сказал отец Валериан и, оставшись один, начал молиться. А мысли все кружатся как пчелиный рой, одолевают. Матушку свою вспомнил, как перед самым началом светопреставления похоронил, слава Богу, не увидала, сердечная, казней египетских, по грехам нашим Богом попущенных. За упокой дочери-игумении помолился, о Сашеньке поплакал (вот о ком сердце-то болит, по своей младшей кровиночке!), о других дочерях-внуках: «Господи, приими чад моих в руце Твои…» Вот и кончилась его земная жизнь, завтра и он, быть может, будет лежать в канаве, обезображенный, неотпетый, и звери лесные придут глодать его старую плоть… И отец Валериан стал потихонечку петь себе отходную.

Утром принесли ему кружку кипятка и кусок хлеба для подкрепления сил перед диспутом. Согнали народ в разоренный храм, при этом часть народа (бабы в основном неразумные) идти не хотела («глаза б наши не видали такового поганства!»). Однако супротив штыков не устояли. Воя тихонечко да причитая, пошли. А другая часть народа (молодежь в основном да солдатики, с войны беглые), с усмешечками, да с цигарками, да не снимая шапок с голов бесстыжих, да лба не перекрестив, так прямо в церковную дверь и шагнули.

А как в храм Божий вошли да увидали мерзость запустения, глаза у образов повыколотые, да папироски в вырезанные рты святых Божиих вставленные, да на солее обычный стол, покрытый огроменной чудотворной иконой Иверской Матери Божией, вместо столешницы взгроможденный, – заголосили бабы громко, да и мужички возроптали, так что пришлось даже для острастки стрелять. А тем – молодым, пересмешничкам – трын-трава: стоят, головами во все стороны вертят, буркалами бессмысленно зыркают – чистые басурмане.

А за кощунным столом тем пред царскими вратами раскрытыми начальство сидит. Встал тут самый главный в черной кожаной куртке речь говорить. Долго говорил, сердито, даже по столу одной рукой стучал (другой-то руки нету, только рукав пустой болтается), и образáм наганом грозил, аж заходился в гневе да цельный стакан воды при сем испил, сердешный. А потом приказал попа на солею вывести.

– Ну, – говорит, – поп – толоконный лоб, признавайся, нет никакого Бога, враки всё. Признаешься честно – жив будешь, ну а нет – пеняй на себя. У советской власти с вами,