Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Глаза ее были широко распахнуты и смотрели на него как бы из другого мира. Наконец ее отрешенный взгляд потеплел и прояснился, будто она вернулась из каких-то неведомых глубин на землю. Она узнала его, выпрямилась, руки ее, судорожно сжимавшие нечто, укутанное тряпьем, разжались, и ее ноша медленно опустилась к ее ногам. Она не заметила утраты, подхваченной тут же ее соседкой по несчастью, и только смотрела и смотрела не отрываясь на Петра. Сколько времени продолжалось это взаимное гляденье – секунды или вечность, – Петр не понимал. Но вот она медленно и тяжело вздохнула и слегка пошатнулась, и он мгновенно подхватил ее готовое сломиться былинкой тело и прижал к себе.

– Саша… Сашенька… родная моя… Сашенька… о Господи… Сашенька… – горячо шептал он жаркими, дрожащими губами, бесконечно повторяя ее имя, словно молитву, покрывая беглыми поцелуями все ее бледное, восковое лицо, сбившиеся под платком волосы, безвольно опущенные плечи с повисшими как плети тонкими, прозрачными руками. Она не отвечала на его шептанья и поцелуи, и только из глаз ее неостановимым потоком лились слезы.

Заметив непорядок, к ним подошли двое чекистов.

– В чем дело, товарищ? Кто эта женщина?

– Это моя жена, – глухо произнес Петр, еще сильнее прижимая к себе Сашеньку, словно боясь, что вот сейчас с таким трудом найденное им его сокровище начнут отнимать у него силой. – Это – ошибка. Она ни в чем не виновата. Отпустите ее.

Чекисты, скептически улыбаясь, переглянулись.

– Так прямо взять и отпустить? Вы что, товарищ, рехнулись? Если мы будем освобождать всех жен, всех мужей и прочих родственников от заслуженного наказания, наша великая революция на другой же день прикажет долго жить. А вот вам придется проследовать в ЧК для объяснения, каким образом ваша жена, как вы утверждаете, оказалась в стане врагов.

– Я вас по-человечески прошу… – снова заговорил Петр, словно не понимая, что он обращается не к человекам. – Видите – она больна. У нее… погиб ребенок, это мой сын. Я прошу вас. Если хотите, я останусь вместо нее. Спасите ее. Ей нужен врач, покой, хорошее питание. Пожалуйста.

С лиц чекистов исчезли улыбки, они стали каменными.

– Сейчас же оставьте эту женщину и следуйте за нами. И не вздумайте бежать. При малейшей попытке к бегству стреляем на поражение.

– Стреляйте, – сказал Петр. – Я не оставлю ее, стреляйте.

Но чекисты не стали стрелять. Они кликнули охрану, двое низкорослых с трудом оторвали Сашеньку от Петра и швырнули ее в лагерную гущу. Она даже не вскрикнула, Петр же, напротив, буйствовал и кричал, но его быстро угомонили ударами прикладов, связали руки и поволокли в ЧК.

Допрашивал его сам начальник, высокий, худой черноволосый чекист с холодными стеклянными глазами, некий Марк Зернов, кого-то ему страшно напоминавший, но Петр так и не вспомнил, где и когда он мог его видеть, а также слышать его фамилию. Его продержали несколько месяцев в подвале, допрашивая и избивая, но, к его удивлению, не расстреляли, а после закрытия городских лагерей отправили вместе с выжившими на Соловки, где в бывшем знаменитом монастыре, основанном в пятнадцатом веке Зосимой, Германом и Савватием, открылся первый советский концентрационный лагерь. Что стало с Сашенькой, он мог только догадываться.

Вместе с Петром на Соловки были отправлены многие из городских бывших: учителей, врачей, купцов, офицеров и прочих не добитых к тому времени потенциально опасных для власти граждан. Отправлен был и Василий Егорович Крядов.

Колонну лагерников сопровождал Марк Зернов, чем-то проштрафившийся в Тамбове и получивший новое назначение возглавить политическую работу на Соловках.

Тесен мир.

9

Нехорошие предчувствия поселились в душе отца Валериана еще перед Великой войной. Вдруг потемнела в доме старинная икона (еще прадедовская) Спаса Нерукотворного. Встал на утреннюю молитву батюшка, глянул привычно на лик Спасителя, да так и обмер – остался стоять с поднятой для святого крестного знамения рукой. Светлый лик Христа, чудесно запечатленный на белом плате, стал темно-коричневым, копотным, и глаза, доселе кроткие, наполнились строгостью, чуть не гневом, а то и, показалось отцу, скорбью великой.

Восскорбел духом и сам батюшка. Что сие знамение значит? Какие глады-моры-землетрясения-нашествия иноплеменных грядут?

А в Кирилло-Белозёрской обители в это же примерно время, сказывали, заплакала чудотворная икона Матери Божией. Слезки те собирали монахи ваточкой и раздавали болящим, через что, говорят, многие исцелились.

А некий, говорили, пастух в аккурат перед самой войной услыхал будто бы страшный гул как бы из-под земли, такой, что ноги у пастуха подкосились, и повалился он от страха на землю, и пролежал в беспамятстве неведомо сколь.

А то привиделся батюшке сон. Приезжает он откуда-то в свое Ферапонтово, глядь – а монастыря-то и нет! Вот и два озерца светятся, и горушечка ввысь идет, и домик их на месте, а Божьего-то дома нет – как корова языком, прости Господи, слизала. Проснулся поп в холодном поту, выскочил на улицу – луна светит ярко, звезды на небе россыпью; глянул на восток – отлегло от сердца, – слава Тебе, Господи, стоят храмы Божии. Упал на коленочки. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! Святый отче Дионисие, отжени бесовское наваждение!

Да и много чего случилось странного в ту пору, чего и не вспомнить, а как в августе четырнадцатого объявили войну с германцем, так оно все и объяснилось. Возрыдали бабы, и собрались мужички на войну положить головы за Царя Небесного и земного. Отгуляли проводы, отслужили молебны, притихло село. Стали вестей с фронта ждать да молиться усердней. А уж вести как стали идти, так лучше бы их и вовсе не было. Всё поражения, да отступления, да повестки смертные, и конца-краю напастям не видать. И год цельный пробег, и другой пролетел, и третий наскочил – никак не одолеть врага. И всё доискивали: кто ж в том виноват? Да нашли умные люди виноватых, объяснили.

Стали царя с царицей ругать. Да так-то нехорошо, матерно. Картинки в газетах печатать срамные. Обомлел народ по первости, неспривычно так-то царскую власть в грязи валять. Ан ничего, пообвыкли. И понеслось по Руси слово черное, слово мутное, слово гнилое. Заплакали, замироточили, потемнели иконы, да кто ж теперь на иконы глядит: как скинули царя земного, так и до Небесного, приезжие люди говорят, доберемся!

Ой-ой, Матерь Божия, новая смута на Руси!

Что-то будет!

А то и стало – не пожалел народ царя-батюшку, наскочили злые люди, как обещались, до Небесного Царя Христа. Понаехал чужой народишко: солдатики вроде свои, русские, а с начальством не понять, из каких таких язы́ков, стали из храмов вековое святое добро выносить. Встрепенулся