Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Вышел батюшка, стоит тростиночкой – одна худоба, в чем душа держится, беленький весь, яко ангел, волосики распушились, бородка опосля насильственного острижения клочковатенько отросла, – перво-наперво народу Божьему в ноги поклонился, потом супостатам-коммунистам такожде в ножки упал, поднялся с коленок и говорит:

– Дорогие мои… братья и сестры вы мои милые во Христе Иисусе, стар я уже, не сегодня завтра пред Господом предстану, что мне вам сказать? Блюдите веру православную пуще жизни, в ней одной спасение наше и земли Русской утверждение. А как и я, грешный, получил благословение от патриарха Тихона исповедовать веру во Иисуса Христа даже и до смерти крестной, так и вас благословляю не бояться врагов Христовых… С нами Бог! – вдруг с силой вскричал батюшка. – Разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами…

Не выдержала тут чья-то революционная душа, да прямо в рот батюшке и пальнула. Ахнул народ. Упал отец Валериан, заливаясь кровью. Зашумели, закричали, завопили оглашенно люди, и началось кровавое побоище… Многих покалечили, поубивали. Но и на том не успокоились басурмане. И над мертвым телом батюшки поиздевались – прибили крестообразно на царских вратах для назидания, так сказать, вот вам, всем верующим и непокорным, и с вами подобное сотворим!

Так-то оно так… да только того, кто стрелял в батюшку, говорят, нашли вскорости в лесочке удавленным (иль удавившимся – Бог знает). Стали народ пытать. Набрали заложников, каждого пятого расстреляли, а удавленника похоронили с честью великой: с оркестром, речами, даже памятник борцу с вековым мракобесием такой же обещались поставить, как в Свияжске. Да только благое дело то так и осталось в одном намерении сердечном, ибо слишком много текущих неотложных задач стояло перед новыми кузнецами народного счастия – не до символических памятников. Пока что.

10

Пятые сутки поезда адмирала стояли на запасном пути в Нижнеудинске, в пяти часах хода от Иркутска, предполагаемой новой столице белой Сибири.

Как бежали его армии по весне до Волги, да не добежали, остановленные лихими красными командармами, так теперь гнали его истрепанные разбегáвшиеся (кто – по домам, кто – к красным) войска обратно, в Сибирь, загоняя, будто зверя дикого, в дремучие леса, вбивая верных адмиралу в вечную мерзлоту. Ибо вся великая Транссибирская магистраль была занята теперь укатывавшими из России с награбленным русским добром чешскими эшелонами, а русским армиям только и оставалось, что доблестно умирать в ледяном своем отходе.

Эх, яблочко,

Да сбоку зелено,

Да Колчаку за Урал

Удирать велено!

Висела на хвосте отступающих армия молодого командарма-молодца Тухачевского (обещавшего застрелиться, ежели не станет в тридцать лет генералом). По бокам больно язвила, атакуя справа и слева, красная партизанщина, а власть в городах временно захватывали эсеры (наследники Керенского), объявившие войну Колчаку и замирение с большевиками. И союзники-чехи начинали полюбовные игры с побеждающими, желая довезти и себя, и свое прихватное добро в целости до Праги, еще не ставшей золотой.

Эх, Колчак, Колчак,

Шпоры ясные,

Удирай скорей –

Едут красные!

Пропадай пропадом, неудачливый Верховный правитель!

А Верховный правитель еще в Омске, когда уже рассаживалась по вагонам впопыхах и в панике бежавшая чиновная братия, успел сделать заявление Чехословацкому комитету, что все, мол, захваченные чехами ценности есть достояние России и что, пока он жив, не допустит и прочее… Эх, сколько раз подводила адмирала неуместная, порой горячечная принципиальность! Вот и генералу Жанену зачем было так резко отказывать в его предложении передать эшелоны с царским золотом под охрану союзников – мол, я скорее отдам это золото большевикам, нежели иностранцам! Ну выразился бы как-нибудь поделикатнее – обидно ведь! Ан нет, крут Александр Васильевич, безрассудно и непоправимо. На свою же адмиральскую голову – крут. Вот и сиди теперь в Нижнеудинске без связи с армией, с Жаненом, под неусыпным контролем, то бишь охраной, чехов… Ибо поезда пока что еще Верховного правителя России велено было не пропускать!

От такого немыслимого оскорбления адмирала и всей русской армии вызывал генерал Каппель чешского главнокомандующего генерала Сыровóго телеграммами на дуэль, да только глупости все это и анахронизм. Ничего не ответил Сыровóй, и напрасно взывал к совести и к офицерской чести благородный генерал Каппель.

Гигантская пробка из чешских, нашпигованных русским добром составов заграждала единственный путь отступления, по которому двигались, вернее обездвиживались, эшелоны с ранеными воинами, тифозными больными, женщинами и детьми. Эта многокилометровая змея вилась по железнодорожному пути как похоронная процессия, она тихо и медленно ползла к океану, но на полпути ее сразила ледяная снежная королева-смерть. Обезглавленные, беспаровозные составы с людьми (все паровозы отбирались чехами) намертво примораживались к рельсам; занесенные снегом, стояли они в ледяном саване, без топлива, без еды, без надежды и даже без тихого ропота, шепота примороженными губами. Сладкая дрема опускалась на засыпающих мертвым сном пленников в окованных ледяными панцирями вагонах, нежно заволакивая сознание и навевая золотые сны о спасении и вечной весне. Хрустальные, хрупкие матери прижимали хрустальных детей к хрустальной груди, искрились на солнце хрустальные бинты, с рубиновыми пятнами крови, примороженные к хрустальным ранам, и все покрывалось белой сединой пушистого инея, как в волшебной сказке о ледяном царстве с несчастливым концом…

В такой же искусственной пробке оказался и загнанный в нее адмирал со своими семью поездами и золотым запасом. Он уже никого не интересовал: ни союзников, ни чехов. Германия была побеждена. Россия тоже. Аннексии и контрибуции делили между собой более удачливые западные партнеры, для которых большевики оказывались более толерантными и сговорчивыми к территориальным уступкам и материальным преференциям Западу. Белые в новом раскладе карт только обременяли.

Но адмирал все еще оставался козырной картой, в случае необходимости им можно было бы откупиться, сдав его большевикам и обеспечив себе предательством беспрепятственный выезд из страны со всем награбленным добром, да еще и прихватив часть русского золота. Это понимали хорошо все: и генерал Жанен, и чехи. Игра в союзническую помощь белым была окончена, к Колчаку уже относились как к мертвецу.

Но «мертвец» еще не знал, что уже умер и похоронен. Он еще кипел, гневался, недоумевал, возмущался, рассылал грозные телеграммы, на которые никто не отвечал.

Так он просидел со своим близким окружением, конвоем и золотым запасом около двух недель в Нижнеудинске, ничего не зная о положении на фронте и в тылу, без связи с союзным и своим командованием, фактически – под домашним арестом чехов.

Думал ли он тогда о другом, подобном ему пленнике, также преданном своими ближайшими генералами, родичами