Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Есть, есть. И самая громадная площадь есть. Любовное-то свидание у Франчески с Пьетро и происходило на площади Святого Марка. Тут-то старый доминиканец их и подкараулил, когда она кормила голубей.

– Какой доминиканец? – спросил Конурин.

– Ах, Боже мой! Да из романа. Ну что вы спрашиваете? Вы все равно ничего не поймете!

– Какова у меня жена-то, Иван Кондратьич! И, не бывши в Венеции, все знает, – прищелкнул языком Николай Иванович.

– Да еще бы не знать! – похвасталась Глафира Семеновна. – Книги… Картинки… Я не серый человек, я женщина образованная. Я про Венецию-то сколько читала!

– А что, здесь есть лошади? Мы вот едем, едем и ни одной не видим, – опять спросил Конурин.

– Да почему же здесь лошадям-то ездить?

– Ну вот все-таки набережная широкая, площадь, вы говорите, есть.

– Ле шеваль… Еске ву заве иси шеваль?[626] – обратилась Глафира Семеновна к гондольеру.

– Cheval… Caballo… – пробормотал старичок-гондольер и прибавил смесью французского и немецкого языков: – Oh, non, madame… Pferde – nicht… Cheval – nicht…[627]

– Видите – совсем нет лошадей… – перевела Глафира Семеновна.

– Ну город! – покрутил головой Конурин. – Собаки-то есть ли? Или тоже нет?

– Е шьян? шьян? By заве шьян?[628]

Гондольер не понял вопроса и забормотал что-то по-итальянски с примесью немецких слов.

– Да ты спроси его, Глаша, по-немецки. Видишь, здесь неметчут, а не французят, – сказал жене Николай Иванович.

– Постой… Как по-немецки «собака»? Ах да… Хунд… Хунд хабензи ин Венеция?[629] – переспросила гондольера Глафира Семеновна.

– О, ja, madame, o, ja… Das ist Hund…[630]

И гондольер указал на набережную, по которой бежала маленькая собака.

– Ну вот… есть… Хорошо, что хоть собаки-то есть. А я думал, что совсем без животных тварей живут, – сказал Конурин.

Гондола между тем подплыла к каменной пристани с несколькими ступенями, ведущими на набережную. Грязный, оборванный старикашка в конической шляпе с необычайно широкими полями подхватил гондолу багром и протянул Глафире Семеновне коричневую морщинистую руку, чтобы помочь выйти из гондолы. Наверху, на набережной, высился небольшой каменный трехэтажный дом с несколькими балконами и надписью: «Hôtel Beau Rivage»[631].

– В гостиницу приехали? – спрашивал Конурин.

– Да-да… Выходите скорей из лодки, – сказала Глафира Семеновна.

Из подъезда дома между тем бежали им навстречу швейцар в фуражке с позументом и прислуга в передниках.

– Де шамбр…[632] – говорила Глафира Семеновна швейцару.

– Oui, oui, madame… – заговорил швейцар по-французски и тотчас же сбился на немецкий язык: – Zwei Zimmer… Mit drei Bett? Bitte… madame…[633]

– Ну, занеметчили! Гам-гам. Ничего больше… Прощай, французский язык… – заговорил Николай Иванович и хотел рассчитаться с гондольером, но швейцар остановил его.

– Lassen Sie, bitte… Das wird bezahlt…[634] – сказал он.

– Заплотят они за гондолу, заплотят, – перевела Глафира Семеновна, направляясь к гостинице.

Старикашка, причаливший багром гондолу к пристани, загородил ей дорогу и, сняв шляпу, делал жалобное лицо и кланялся.

– Macaroni… Moneta… – цедил он сквозь зубы.

– Ах, это нищий! Мелких нет, мелких нет! – закричал Николай Иванович, отстраняя его от жены и идя с ней рядом.

Старикашка не отставал и возвысил голос.

– Прочь! – крикнул на него Конурин. – Чего напираешь!

Старикашка схватил Николая Ивановича за рукав пальто и уже кричал, требуя себе монету на макароны.

– Ах, батюшки! Вот неотвязчивый-то старик… Ну нищие здесь! – сказала Глафира Семеновна. – На`, возьми, подавись…

И она, пошарив в кармане, бросила ему в шляпу пару медных монет.

Старикашка быстро переменил тон и начал низко-пренизко кланяться, бормоча ей по-итальянски целое благодарственное приветствие.

LXXV

Из гостиницы, отправляясь обозревать город, Ивановы и Конурин вышли в полном восторге.

– Какова дешевизна-то! – восклицала Глафира Семеновна. – За комнату с двумя кроватями, с балконом, выходящим на канал, с нас взяли пять франков, тогда как мы нигде, нигде меньше десяти или восьми франков не платили. И главное, не принуждают непременно у них в гостинице столоваться. Где хочешь, там и ешь.

– Хороший город, совсем хороший. Это сейчас видно, – сказал Николай Иванович.

– А мне уж пуще всего нравится, что англичан этих самых в дурацких зеленых вуалях на шляпах здесь не видать, – прибавил Конурин. – До чертей надоели.

Они шли по набережной Rіvа degli Schiavoni, направляясь к Дворцу дожей. Дома, мимо которых они проходили, были невзрачные, с облупившейся штукатуркой, но перед каждым домом была пристань с стоявшими около них гондолами. Гондольеры, стоя на набережной, приподнимали шляпы и приглашали седоков. Налево был вид на остров Giorgio Maggiori[635] с церковью того же имени. По каналу быстро шныряли пароходики, лениво бороздили воду гондолы с стоявшими на корме гондольерами об одном весле. Конурин только теперь начал внимательно рассматривать гондолы и говорил:

– Смотрю я, смотрю и надивиться не могу, что за дурацкие эти самые лодки у них. Право слово, дурацкие. Лодочник на дыбах стоит, одно весло у него, на носу лодки какой-то железный топор. Ну к чему этот топор?

– Такая уж присяга у них, ничего не поделаешь. У наших яличников сзади на корме на манер утюга вытянуто, а у них в Венеции спереди, на носу, на манер топора, – отвечал Николай Иванович.

Подошли к Дворцу дожей. Глафира Семеновна остановилась и опять начала восторгаться им. Вместе с мужем и Конуриным она обошла его кругом и поминутно восклицала:

– Ну то есть точь-в-точь как на картинках!

– Да что ж тут удивительного, что дворец точь-в-точь как на картинках? Ведь картинки-то с него же сняты, – заметил Николай Иванович, которому уж надоело осматривание дворца.

– Молчи! Что ты понимаешь? Ты вовсе ничего не понимаешь! – накинулась на него жена и продолжала восторгаться, спрашивая себя: – Но где же тут знаменитый Мост вздохов-то? Ведь он должен выходить из Дворца дожей. Неужели этот мостишка, на котором мы стоим, и есть Мост вздохов?

Они стояли на мостике ponte della Paglia[636], перекинутом через маленький канал.

– Мост вздохов… Спросить разве кого-нибудь? – бормотала Глафира Семеновна. – Как Мост вздохов-то по-французски? Ах да… Мост – пон, вздох – супир…

– Супир – это, кажется «перстень». Перстенек… супирчик… – заметил Николай Иванович.

– Ах, Боже мой! Да отстань ты от меня, пожалуйста, с своими невежествами! Я очень хорошо знаю, что «вздох» – супир. Пон супир… Уе пон супир, монсье?.. – обратилась она к проходившему молоденькому офицерику в узких лилово-серых брюках.

Тот остановился.

– Pont des Soupirs… Ponte dei Sospire. Voilà, madame…[637] – произнес он и указал на видневшийся вдали с моста, на котором они стояли, другой мост, в виде крытого перехода, соединяющий Дворец дожей с другим древним зданием – тюрьмой.

– Селя? – удивленно указала Глафира Семеновна на мост.

– Оuі, oui madame… C’est le pont des Soupirs…[638] – кивнул офицер, улыбнулся и пошел далее.

Глафира Семеновна забыла даже поблагодарить офицера за указание, до того она была поражена ничтожным видом знаменитого по старинным романам Моста вздохов.

– И это Мост вздохов?! Тот мост, на котором происходили все эти зверства?! Ну, признаюсь, я его совсем иначе воображала! Да он вовсе и не страшен. Так себе, маленький мостишка. Николай Иваныч! Видишь Мост вздохов-то?

– Вижу, вижу, матушка… – зевал муж. – Действительно, на наш Николаевский мост не похож и на Аничкин мост тоже не смахивает.

– Да вы совсем дурак! – огрызнулась Глафира Семеновна и прибавила: – Ах как трудно быть в компании образованной женщине с серым мужем!

– Да чем же я сер-то, позволь тебя спросить?

– Молчите…

Они пошли далее. Вот и обширная площадь Святого Марка… Прямо перед ними была знаменитая древняя башня часов с бронзовыми двумя Вулканами, отбивающими часы молотами в большой колокол, направо был собор Святого Марка, поражающий и пестротою своей архитектуры, и пестротою внешней отделки.

– Скажи на милость, какая площадь-то! – дивился Конурин. – Ведь вот и площадь здесь есть, а вы, Глафира Семеновна, говорили, что только одни каналы и каналы, а из воды дома и церкви торчат.

Глафира Семеновна не отвечала.

– Что это, часы? Батюшки! Да что ж у них циферблат-то о двадцати четырех часах! Смотрите, на циферблате не двенадцать, а двадцать четыре цифры… – продолжал Конурин.

– И то двадцать четыре… – подхватил Николай Иванович. –