Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– На кружевную фабрику предлагает идти, – обратилась та к мужу. – Говорит, что тоже агент…

– Нет-нет! Ни за что на свете! Довольно. Что это, помилуйте! Фабрику кружевную теперь еще выдумал! – возопиял Николай Иванович. – Ежели ты на стеклянной фабрике сумела девяносто два четвертака оставить, так на кружевной ты триста оставишь.

– Послушай, а может быть, и на кружевной мне будет какой-нибудь сувенир? Кружевную барбочку подарят.

– Не желаю я сувениров! Понимаешь ты, не желаю! Брысь, господин агент! Прочь! Провались ты к черту на рога!

И Николай Иванович даже замахнулся на проводника палкой. Тот отскочил в сторону и издали еще раз раскланялся.

LXXVII

Пробродив по площади Святого Марка еще часа два, обойдя все окружающие ее с трех сторон магазины, позавтракав в ресторане на той же площади, компания остановилась в полнейшем недоумении, куда ей теперь идти.

– Кажется, больше и идти некуда, – сказала Глафира Семеновна своим спутникам.

– Матушка, голубушка! – воскликнул в радости Конурин. – Ежели некуда больше идти, то наплюем на эту Венецию и поедем сегодня же вечером в Питер.

– Сегодня вечером? Нет, невозможно, – отвечала Глафира Семеновна. – По вечерам здесь на площади играет музыка и собирается все высшее общество. Это я из описаний знаю.

– Да Бог с ней, с этой музыкой! Пропади оно это высшее общество! Музыку-то мы и в Питере услышать можем.

– Завтра утром – извольте, поедем, а сегодня вечером надо побывать здесь на музыке. По описанию я знаю, что дамы высшего общества подводят здесь на музыке тонкие интрижки под кавалеров, и я хочу это посмотреть.

– Да как ты это увидишь? Нешто интригу можно подсмотреть? – заметил Николай Иванович.

– Нет-нет, я хочу видеть. Будьте покойны, всякую интригу я сейчас подсмотрю, – стояла на своем Глафира Семеновна. – Здешние дамы цветами разговаривают с кавалерами, а я язык цветов отлично знаю. Здесь по вечерам происходят все любовные свидания, и я хочу это видеть.

– Ничего ты не увидишь.

– Все увижу. Это только вы, мужчины, ничего не видите. Вы знаете, чем Венеция славится? Первыми красавицами в мире.

– Ну уж это ты врешь. Вот мы полдня бродим, а видели только одни рожи.

– Да днем на площади и народу-то никого нет. Видите, пустыня.

– Действительно, хоть шаром покати. Чертям в свайку играть, так и то впору, – сказал Конурин и зевнул.

– А по вечерам на музыке здесь бывают толпы. Это я по описаниям в романах знаю. Графиня Фоскари… Или нет, не Фоскари, Фоскари была старуха, ее тетка, а другая, молодая. Ах, как ее? Ну, все равно. Так вот эта-то молодая графиня здесь на музыке с корсаром-то познакомилась.

– Ну, понесла ахинею! – махнул рукой Николай Иванович.

Глафира Семеновна обиделась.

– Отчего я не называю ахинеей ваш коньяк? – сказала она. – Вас коньяк и всякое вино в каждом городе интересует, а меня местоположение и действие личностей. Вы вот сейчас в ресторане спрашивали какого-то венецианского вина, которого никогда и не бывало, потому где здесь винограду расти, если и земли-то всего одна площадь да одна набережная, а остальное все вода.

– Ну вот поди ж ты! А мне помнится, что венецианское вино есть, – сказал Николай Иванович. – Везде по городам пили местное вино, а приехали в Венецию, так надо и венецианского.

– Стало быть, завтра утром, голубушка, выезжаем? – спросил Конурин.

– Завтра, завтра, – отвечала Глафира Семеновна. – А теперь будем голубей кормить. Вон голубей кормят. Вы знаете, здесь мода кормить голубей, и им даже от полиции на казенный счет каждый день мешок корма отпускается. Это я знаю по описанию. Вот эта самая Франческа, про которую я в романе читала, тоже ходила каждый день на площадь кормить голубей и здесь-то влюбилась в таинственного доминиканца. Вон и голубиный корм мальчики продают. Николай Иваныч, купи мне тюрючек.

Николай Иванович купил тюрюк какого-то семени и передал жене. Та начала разбрасывать голубям корм. Голубей были тысячи. Они бродили около ног бросающих им корм, садились им на руки, на плечи. Кормлением голубей занимались дети в сопровождении нянек, молодые девочки-подросточки с гувернантками, несколько туристов с дорожными сумками и биноклями через плечо. Один голубь сел на руку Глафире Семеновне и клевал с руки. Она умилялась и говорила:

– Вот точно так же и к Франческе сел голубь на руку, а под крылом у него она нашла любовную записку от доминиканца – и с этого любовь их началась.

Николай Иванович стоял и насмешливо улыбался.

– Вот нашла потеху в Венеции! – говорил он. – Голубей кормить… Этой потехой ты можешь и у нас в Питере заниматься, стоит только на Калашниковскую пристань к лабазам отправиться. Там тоже ручные голуби, и каждый день их кормят.

– Странный вы человек! Там простые голуби, а здесь венецианские, знаменитые, происходящие от тех голубей, которые в старину Венецию спасли, – отвечала Глафира Семеновна.

– Ври больше! Как это голуби могут город спасти?

– Как спасли – этого я уже не знаю, а только из описания известно, что спасли, – вот из-за этого-то их через полицию на городской счет и кормят.

– Брось! Пойдем куда-нибудь.

Глафире Семеновне уж и самой надоели голуби, она зевнула и отвечала мужу:

– Идти больше некуда. Что было в Венеции земли – мы, кажись, всю обошли, а ехать на лодке можно. Возьмем лодку и поедем по каналам.

Они отправились к себе в гостиницу, оставили там свои закупки, взяли у пристани своей гостиницы гондолу и велели гондольеру везти их осматривать город.

Мерно ударяя единственным веслом о воду, гондольер повез их сначала в адмиралтейство, показал по дороге жалкий клочок земли, засаженный деревьями и составляющий городской сад, свозил на мост Риальто с устроенными на нем торговыми лавками по сторонам. У моста компания высадилась на пристань, прошла по мосту, обозрела лавки и опять села в гондолу. Гондольер повез их по малым узеньким каналам, в которых с трудом могли разъехаться две гондолы. Здесь смотреть было решительно нечего, кроме обнаженных, начинающих разрушаться фундаментов домов. Зияли отверстия сточных труб, из отверстий лились в каналы все жидкие нечистоты домов, по камням фундаментов то там, то сям нахально бегали рыжие крысы. Смотреть было решительно нечего, воняло нестерпимо. Компания давно уже зажимала свои носы.

– Фу, мерзость! – проговорил Конурин и плюнул.

– Вот тебе и Апельсиния-матушка, – прибавил Николай Иванович. – Совсем уж здесь не апельсинами пахнет.

– Да уж Апельсиния давно кончилась. Здесь хоть и Италия, а апельсины растут разве только в фруктовых лавках, – отвечала Глафира Семеновна и скомандовала гондольеру, чтобы он вез их в гостиницу.

– Аля мезон! Плю вит…[646] Гран канал… Альберго Бо Риваж.

– Oui, madame… – отвечал гондольер и вывез их опять на Canal Grande.

Опять начались облупившиеся палаццо древней венецианской аристократии, ныне наполовину занятые гостиницами.

– Палаццо Пезаро! – восклицал гондольер, указывая на какой-нибудь неприглядный, стоящий уже десятки лет без ремонта дворец, выстроенный в стиле Ренессанс, а Глафира Семеновна читала на нем вывеску, гласящую, что здесь помещается гостиница «Лондон». – Палаццо Палержи! – продолжал он свои указания, но и на этом палаццо ютилась вывеска какой-то гостиницы.

– Немного же есть здесь любопытного, – созналась Глафира Семеновна, когда гондола их подъехала к пристани гостиницы. – Признаюсь, Венецию я себе много интереснее воображала! Ну, теперь пообедаем в гостинице, вечером на площадь на музыку сходим, а завтра с утренним поездом и отправимся в ваш любезный Питер, – прибавила она и кивнула Конурину.

Тот весь сиял от удовольствия и радостно потирал руки.

LXXVIII

В полном разочаровании уезжала на другой день Глафира Семеновна из Венеции. Проезжая в гондоле по Canal Grande на станцию железной дороги, она говорила:

– Эдакая поэтичная эта самая Венеция на картинках и по описаниям в романах, и такая она скучная и вонючая в натуре.

– Поистине выеденного яйца не стоит, – поддакнул ей Конурин. – Только разве что на воде стоит, а то что это за город, где даже часы двадцать четыре часа показывают!

Николай Иванович, сидя в гондоле, подводил в своей записной книжке карандашом расходы по путешествию.

– За две с половиной тысячи перевалило, а еще надо