Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Нет-нет. Только осмотрим город и его достопримечательности – и вон из него. Можете уж быть уверены, что после Капри на пароходе по морю никуда не поеду. Довольно с меня моря. Только по каналам будем ездить.

– Ну вот и отлично… Ну вот и прекрасно… Вода направо, вода налево… – дивился Конурин, посматривая в окна, и прибавил: – Тьфу ты, пропасть! Да где же люди-то живут?

– А вот сейчас приедем на какой-нибудь остров, так и людей увидим.

– Сторожевых будок даже по дороге нет. Где же железнодорожные-то сторожа?

– А лодочки-то с флагами попадались? На них, должно быть, железнодорожные сторожа и есть. Гондольер! Гондольер! Вон гондольер на гондоле едет! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая на воду. – Я его по картинке узнала. Точь-в-точь так на картинке.

Действительно, невдалеке от поезда показалась типическая венецианская черная гондола с железной алебардой на носу и с гондольером, стоявшим на корме и управлявшим лодкою одним веслом.

– Как называется? – спросил Конурин.

– Гондольер… Гондола… Вот это венецианские-то извозчики и есть. Они публику по каналам и возят.

– Зачем же он на дыбах стоит и об одном весле?

– Такой уж здесь порядок. Никто на двух веслах не ездит. Гондольер всегда об одном весле и всегда на дыбах.

– Оказия! Что город, то норов; что деревня, то обычай.

Локомотив свистел. Поезд подъезжал к станции. Вот он убавил пары и тихо вошел на широкий, крытый железом и стеклом железнодорожный двор. На платформах толпилась публика, носильщики в синих блузах, виднелись жандармы. Глафира Семеновна высунулась из окна и стала звать носильщика.

– Факино! Факино! Иси! – кричала она.

– Земли-то у них все-таки хоть сколько-нибудь есть, – говорил Николай Иванович. – Ведь станция-то на земле стоит. А я уж думал, что вовсе без земли, что так прямо из вагона на лодки и садятся.

Поезд остановился. В вагон вбежал носильщик.

– В гостиницу. То бишь в альберго… – говорила ему Глафира Семеновна. – Уе гондольер?

– Gasthaus? О, ja, madame. Kommen Sie mit…[622] – отвечал на ломаном немецком языке носильщик и, захватив вещи, повел их за собой…

– Что это? По-немецки уж говорит? Немецким духом запахло? – спросил Николай Иванович жену.

– Да-да… Это, должно быть, оттого, что уж к неметчине подъезжаем. Ведь я вчера смотрела по карте… Тут после Венеции сейчас и Австрия.

Носильщик вывел их на подъезд станции. Сейчас у подъезда плескалась вода, была пристань и стояли гондолы. Были гондолы открытые, были и гондолы-кареты. Гондольеры, в башмаках на босую ногу, в узких грязных панталонах, без сюртуков и жилетов, в шляпах с порванными широкими полями, кричали и размахивали руками, наперерыв приглашая к себе седоков, и даже хватали их за руки и втаскивали в свои гондолы.

Ивановы и Конурин сели в первую попавшуюся гондолу и поплыли по Canal Grande[623], велев себя везти в гостиницу. Вода в канале была мутная, вонючая, на воде плавали древесные стружки, щепки, солома, сено. Направо и налево возвышались старинной архитектуры дома, с облупившейся штукатуркой, с полуразрушившимся цоколем, с отбитыми ступенями мраморных подъездов, спускающихся прямо в воду. У подъездов стояли покосившиеся столбы с привязанными к ним домашними гондолами. Город еще только просыпался. Кое-где заспанные швейцары мели подъезды, сметая сор и отбросы прямо в воду, в отворенные окна виднелась женская прислуга, стряхивающая за окна юбки, одеяла. Гондола, в которой сидели Ивановы и Конурин, то и дело обгоняла большие гондолы, нагруженные мясом, овощами, молоком в жестяных кувшинах и тянущиеся на рынок. Вот и рынок, расположившийся под железными навесами, поставленными на отмелях с десятками причаливших к нему гондол. Виднелись кухарки с корзинами и красными зонтиками, приехавшие за провизией, виднелись размахивающие руками и галдящие на весь канал грязные торговки. Около рынка плавающих отбросов было еще больше, воняло еще сильнее. Глафира Семеновна невольно зажала себе нос и проговорила:

– Фу, как воняет! Признаюсь, я себе Венецию иначе воображала!

– А мне так и в Петербурге говорили про Венецию: живописный город, но уж очень вонюч, – отвечал Николай Иванович.

– А я так даже живописного ничего не нахожу, – вставил свое слово Конурин, морщась. – Помилуйте, какая тут живопись! Дома – разрушение какое-то… Разве можно в таком виде дома держать? Двадцать пять лет они ремонта не видали. Посмотрите вот на этот балкон… Все перила обвалились. А вон этот карниз… Ведь он чуть-чуть держится и, наверное, не сегодня, так завтра обвалится и кого-нибудь из проходящих по башке съездит.

– Позвольте… Как здесь может карниз кого-нибудь из проходящих по башке съездить, если мимо домов даже никто и не ходит, – перебила Конурина Глафира Семеновна. – Видите, прохода нет. Ни тротуаров, ничего… Вода и вода…

А гондольер, стоя сзади их на корме и мерно всплескивая по воде веслом, указывал на здания, мимо которых проезжала гондола, и рассказывал, чьи они и как называются.

– Maria della Salute… Palazo Giustinian-Lolin… Palazo Foscari…[624] – раздавался его голос, но Ивановы и Конурин совсем не слушали его.

LXXIV

Плыли в гондоле уже добрых полчаса. Canal Grande кончался. Виднелось вдали море. Вдруг Глафира Семеновна встрепенулась и воскликнула:

– Дворец дожей… Дворец дожей… Вот он, знаменитый-то Дворец дожей!..

– А ты почем знаешь? – спросил ее муж.

– Помилуй, я его сейчас же по картинке узнала. Точь-точь как на картинке. Разве ты не видал его у дяденьки на картине, что в столовой висит?

– Ах да… Действительно… Теперь я и сам вижу, что это то самое, что у дяденьки в столовой, но я не знал, что это Дворец дожей… Эти дожи-то что же такое?

– Ах, я про них очень много в романах читала… И про дворец читала. Тут недалеко должен быть Мост вздохов, откуда тюремщики узников в воду сбрасывали.

– Вздохов? Это что же обозначает? – задал вопрос Конурин.

– Ах, многое, очень многое! Тут всякие тайны инквизиции происходили. Кто через этот мост переходил, тот делал на нем последний вздох и уж обратно живой не возвращался. Да неужели ты, Николай Иваныч, не упомнишь про это? Я ведь тебе давала читать этот роман. Ах, как он называется? Тут еще Франческа выведена… Дочь гондольера… Потом Катерина ди Медичи… Или нет, не Катерина ди Медичи… Еще ей, этой самой Франческе, отравленное яблоко дали.

– Читал, читал, но где же все помнить!

– Тут еще Совет трех… И люди в полумасках… Узники… Тюремщик… Ужасно страшно и интересно. Я не понимаю, как можно забыть о Мосте вздохов!

– Да ведь ты знаешь мое чтение… Возьму книжку, прилягу, ну и сейчас сон… Наше дело торговое… День-то деньской все на ногах… Но тайны инквизиции я чудесно помню… Там, кажется, жилы из человека вытягивали, потом гвозди в подошвы вбивали?

– Ну, да-да… Но как же Моста вздохов-то не помнить? Потом Мария ди Роган эта самая… Или нет, не Мария ди Роган. Это из другого романа. Ах, сколько я романов про Венецию читала!

– Постой… «Венецианский мавр» – вот это я помню, – сказал Николай Иванович.

– Ну вот! Мавр! Что ты брешешь? Мавр – это совсем другое. «Отелло, или Венецианский мавр» – это пьеса.

– Ах, да-да… Опера… Отелло…

– Да не опера, а трагедия… Еще он ее подушкой душит, эту самую…

– Вот-вот… Про подушку-то я и помню. Венецианский мавр.

– Ах, вот и львы! Знаменитые львы святого Марка на столбах! – восклицала Глафира Семеновна, указывая на высящиеся на левой стороне канала столбы с крылатыми львами, сияющими на утреннем солнце, когда они поравнялись с поражающим своей красотой зданием Дворца дожей.

Налево начиналась набережная Rіvа degli Schiavоnі[625]. По ней уже сновала публика, пестрели цветные зонтики дам, проходили солдаты с петушьими перьями на кепи, бежали мальчишки с корзинками на головах, брели долгополые каноники в круглых черных шляпах, с гладкими бритыми лицами.

– Ах, как все это похоже на то, что я видела на картинах! – продолжала восклицать в восторге Глафира Семеновна. – То есть точь-в-точь… Вон и корабли с мачтами… Вон и остров с церковью… Две капли воды, как на картинке. А Дворец-то дожей как похож! Это просто удивительно. Вот отсюда, по описанию, уж недалеко и до знаменитой площади Святого Марка.

– Ага! Стало быть, здесь и площадь есть, – сказал Конурин. – А раньше вы говорили, что здесь, в Венеции, только одна