Лесные узоры - Владимир Иванович Клипель

тех, кто плетется позади. Само нетерпение взметывало полукружья девичьих бровей, красило щеки и полураскрытые губы, и без того алевшие от свежести, а парней заставляло горделиво потряхивать кудлатой головой и по-орлиному оглядывать идущих.

Люди пожившие, умудренные опытом, шли неторопко, полуприкрыв глаза и наверняка отдаваясь воспоминаниям, которые без всяких усилий наплывают из давнего далека. Они текут, и не надо напрягаться, чтоб изменить их течение, потому что само теплое, обволакивающее душу и тело солнышко направляет в этот поток лишь память о самых приятных мгновениях, о которых сам человек, быть может, никогда и никому не расскажет, но бережно держит в душе за семью замками, как хрупкие неувядающие цветы. У пожилых все самое лучшее позади, в пережитом, и, обращаясь мысленным взором в прошлое, они молодеют лицом от неясных полуразмытых улыбок, подобных тем, которые оставили нам ваятели далекой старины в каменном ансамбле Байона.

Я тоже шел в этом потоке, но не мог настроиться на общую волну благодушия, потому что навстречу, в не меньшем, чем идущие к левому берегу, числе, возвращались горожане и несли в руках целые веники молодой вербы, с робкими, едва приоткрытыми атласными крупицами почек, оживленных дыханием весны.

Я понимаю человека, желающего продлить приятное свидание с природой и отщипнувшего веточку, чтобы еще раз, на пороге своего дома, или потом, в середине недели, взглянув, как набирают величину почки и сбрасывают твердую кожурку, ощутить тепло в груди. Но зачем веники, охапки молодых побегов?! Что это — жадность, стремление завладеть всей земной красой и не оставить другим ни капельки?! Так это же нехорошо! Или желание доказать первенство, силу, ловкость в лазании по деревьям? Но перед кем выказывать силу, перед слабым растением, которое, вопреки наводнениям, осенним палам, охватывающим луговое левобережье в засушливое время, все-таки растет, растет нам на радость, на утеху?! Растет, несмотря на то, что из-за недостатка птиц его кору точат личинки каких-то насекомых. Растет, выдерживая каждое воскресенье набеги неуважительных к другим, плохо воспитанных молодых людей и ребятни, яростно, с лихим задором ломающих, рубящих, иными способами уничтожающих зеленое ограждение города.

Символом неистребимости и мужества, символом живучести следовало бы считать нашу приречную лозу, или тальники по-народному, и за это окружить ее любовью, отплатить бережливостью. Это она дарует нам первые весенние радости и оповещает о наступлении тепла, она дает рекам глубину и прозрачные воды, она сдерживает пески и не дает разгуляться в долинах ветровой эрозии, она дает пчелам первую свежую пищу и силу для летнего медосбора.

Как бы я хотел, чтоб люди с вениками верб возвращались не с торжеством победителей, а со стыдом в душе за нарушение правил общежития, за жестокое отношение к живому, за воровство земной красы, право на которую принадлежит всем, а не жадным одиночкам, ворующим у других улыбку.

На левом берегу лежали подмытые старые тальники, окруженные порыжелыми зарослями полыни. Даже поваленные, погибающие, деревья продолжали цепляться за землю тонкими шнурами корней, все еще украшая приникшими к снегам стволами с рубчатой темной корой белое безмолвие могучего Амура.

Я сел на поваленный ствол, снял шапку. Позванивало в ушах от тишины. Люди шли в отдалении. Рука машинально сломила рыжую метелочку полыни, пальцы растерли ее, и на меня пахнуло терпким ароматом, хитро таившимся под невзрачной одежкой сухого растения. Солнечные лучи, словно теплые руки матери, мягкими, едва ощутимыми прикосновениями успокаивали, гасили тревогу, и на лице прорастала улыбка. Не мимолетное движение губ, а отражение душевного настроя, дарующего человеку силы творить, делать добро, украшать земную жизнь. Это самое дорогое, что может дать нам природа, только не надо ей в этом мешать.

ГОРОДСКАЯ МЕДВЕЖЬЯ ИСТОРИЯ

В грибную пору в загородные автобусы не пробиться: лезут с заплечными коробами, с корзинами, ведрами, тут и спрашивать не надо — сразу видно, что за народ. Я по другим делам ехал и краем уха слушал, о чем толмачат в тесно набитом автобусе. Мужчины — те умеют помалкивать, если, конечно, трезвые, а сошлись две женщины, так по всем вопросам тебя «просветят». На этот раз о грибах говорят: пошел нонче гриб поздно, лишь в конце августа — один к одному подосиновички и груздочки, да, вишь, опасно за ними ходить — медведь объявился в округе. Сказывают, вышла бабка за околицу, только начала собирать, во вкус вошла, как он тут как тут — зверь лютый: задрал бедную женщину. Уж она так кричала, что аж в поселке слышно было. Кинулись люди на выручку, пока нашли, а от нее, бедолаги, одно тряпье, что было навздевано. И хочется грибочков, а подумаешь, прежде чем за ними идти. И скажи ты, ведь сколько народу в тайге обретается, а зверь не боится, наоборот, к самым людям норовит подобраться. Раньше такого не водилось…

Не вытерпел я, встрял в разговор:

— Да где же такое случилось? Скажите…

— Известно, в тайге, не в городе. По бульварам зверь еще не гуляет, слава богу. На Бычихе, куда путь держим. Где же еще!

— Не может быть! Я три дня как был там.

— Три дня назад не было, а сейчас есть, — отрезала тетка и, недобро глянув на меня, отворотилась, заговорила со своей собеседницей: — Вот и говорю: пошла, хотела пирожков с грибками деткам испечь, а вышло, что осиротила…

Что говорила она дальше, я не слушал, потому что мало поверил в эту страшную историю, — знал я немного характер зверя. Август — самая кормовая пора, в лесу всякой живности мелкой много, ягоды, коренья всякие наросли, да и на поле совхозном, что до самого хребта протянулось, всяких злаков понаселено — кукурузы, бобов, овса. Медведь зверь всеядный, в России раньше он прежде всего на овсы путь держал. С чего бы он в такую пору на человека полез. Надо порасспросить сведущих людей…

Из автобуса подался я прямиком домой. Поравнялся с поселковой котельной. Двери распахнуты, в черном нутре гуд стоит, там котлы, вентиляторы работают, жар, вот кочегар Иван Степанович и вылез в холодок. Старик уже, пенсионер, бывший шахтер с подпорченными легкими, он специально поселился подальше от города, чтоб дышать свежим воздухом. В любое время лета он на огороде, во дворе без рубахи, загорел до черноты. Без работы не может, потому и в кочегары подался. Сидит на скамеечке, улыбается, потное лицо подолом ситцевой рубахи утирает, да время от времени ветерок гоняет, чтоб охолодить волосатую седую грудь.

Рядом с ним сидит Колька-гармонист из санатория, культмассовик. Сам черный, как жук, белая рубашка загар подчеркивает.

Поздоровался я с ним — все ж знакомые,