Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко

«является» может быть принято ошибочно за «связку», но когда член общества говорит: «Я счастлив» («I am happy»), этот незаметный глагол «быть» («be») с полным правом присваивает себе место во времени.

Выражение «я счастлив» говорится в тот момент, когда я действительно настолько переполнен счастьем, что хочу сказать о нем. Этому «я есть» предшествовало какое-то «я был», а за ним последует «я буду», в обоих случаях я сказал или скажу что-нибудь другое, так как нечто иное будет содержаться в моем сознании. «Я есть» всегда расположено между «был» и «буду», между прошлым и будущем. Всякий раз, когда люди изъясняются членораздельно, истолковывая общую тему, они движутся во внутреннем пространстве или сообществе. То же верно и по отношению ко времени, поскольку именно потому, что мы говорим, мы в состоянии установить момент настоящего между прошлым и будущим.

Переход от телесности к языку возможен потому, что человеческое тело само являет «образы», которые говорят еще задолго до того, как человек прибегает к звуковым сигналам. Под «образом» обычно понимают продукт активного «схватывания» мира. Этимологически слово «образ» происходит от глагола «обрезать» (М. Фасмер). Новое время создало представление о субъекте как активно «обрезающем» в познании фрагменты сущего. Но «образ» можно понимать и как «обрез» или «скол» самого мира. Именно так его и понимали древние греки, используя для этого понятие «эйдос» (или «идея»), что значит «вид», причем «вид» самого бытия, из которого происходит тот или иной фрагмент сущего.

М. Хайдеггер подчеркивал, что, истолковывая бытие как «эйдос» или «идею», Платон придавал ему характер предшествования, которое само в себе есть происхождение. Соответственно этому истолковывалось в Античности и место человека в мире, выраженное в известном тезисе Протагора: «Человек есть мера всех вещей, сущих – что они существуют, не сущих – что они не существуют». То обстоятельство, что в данном тезисе человек представлен в качестве «меры» для сущего, может склонять к субъективистскому пониманию человека, в качестве той точки, откуда только и может быть отмерен или измерен мир. Однако «меру» можно истолковать и как «число», а число для грека со времен Пифагора – это размеры и соотношения частей сущего, которые определяют строение той или иной вещи. Человек сам есть соотношение или пропорция этого мира. Он не то, что определяет сущее, а то, через что определяется и выявляется оно. Человек есть соразмерность и ограниченность бытия. Это не нововременной субъект, который противостоит миру и предустанавливает его.

Латинское слово «субъект» представляет перевод греческого «gupokeimenon», означающий «подлежащий» или «лежащий-в-основе». «Подлежащее» требует своего «сказуемого», и оно его находит прежде всего в теле человека, которое неотделимо от него, которое по-казывается, у-казывая нечто кому-то, верша ему свой сказ, в осанках, мимике и жестах. Это обстояние со-в-местностей дублируется языком, в котором мы и находим подлежащее и сказуемое, забывая о том, что здесь имеет место не просто лингвистическая конструкция, а действительное взаимодействие тел. Человеческие тела существуют в определенных типах со-в-местности, их конфигурации отражаются языком и затем воспроизводятся культурой в качестве «образцовых». В следующей главе нас будет интересовать вопрос о способе существования в условиях равнинности или, другими словами, вопрос о том, каким образом формируется и воспроизводится «со-в-местность» в пространствах русской культуры. Происходит это в процессе удвоения тела посредством определенного способа организации ландшафтного пространства этноса и редублирования образцов социального Другого. Русская «со-в-местность» задает и определенный тип коммуницирования, который порождает особую динамику культурного ускользания.

Глава 2. Топологические параметры культуры

2.1. Конституирование места культуры

Совместный способ существования как бытие-в-месте оказывается фундаментальным для равнинной России. Земельное пространство России состоит из малоплодородных, но бесконечных просторов, рельеф которых слабо изрезан и аморфен. Господствует ширь и даль по отношению к глубине и высоте. Небесное пространство так же необъятно, как и земельное, оно низко посажено; обычно нежно-голубое или серо-белое. Солнце больше светит, чем греет. «Душа» русской телесности на равнинных просторах поэтому в пределе мягкая и «нараспашку», характер не резко выражен. Земельный плодородящий слой России неглубок; вечная мерзлота многих областей препятствует проникновению в глубинные слои. Выход жизненных форм на земле возможен только вширь, на поверхность. Таким образом, способ российского существования – «поверхностный». «Поверхность» в данном случае трактуется не соотносимо с глубиной и высотой, а являет собой подвижное место, где благодаря действию неба и земли, в их постоянном столкновении и взаимодействии, происходит оформление всего мирового пространства.

Русский пейзаж, замечает Д.С. Лихачёв, в основном формировался усилиями двух культур: культуры человека, смягчающего резкости природы, и культуры природы, в свою очередь, смягчавшей все нарушения равновесия, которые невольно вносил человек. Культура природы выражается в действии живой природы. Вся природа живет обществом или сообществом. Существуют растительные ассоциации: деревья живут не вперемешку, а известные породы совмещаются с другими, но далеко не всеми. Например, сосны имеют соседями определенные лишайники, мхи, кусты, грибы и т.д. Определенные правила поведения присущи не только животным, но и растениям. Деревья тянутся к солнцу по-разному – иногда шапками, чтобы не мешать друг другу, а иногда раскидисто, чтобы прикрывать и беречь другие породы деревьев, начинающих подрастать под их покровом. Под покровом ольхи растет сосна, а когда она вырастает, то отмирает сделавшая свое дело ольха. Природа по-своему «социальна». «Социальность» ее еще и в том, подчеркивает Лихачёв, что она может жить рядом с человеком, если тот, в свою очередь, социален сам. Русский крестьянин многовековым трудом обрабатывал природное пространство. Он пахал землю и тем самым определял очертания ее поверхности. Проходя по земле плугом, он задавал меру своей пашне. Очертания природного пространства оказывались соразмерны труду человека и лошади, его возможности пройти с лошадью за плугом, поворачивая при этом назад, а потом вперед. Убирая при этом бугры и камни, разглаживая грани земли. Пространство природы становилось гладким и мягким в заботливых действиях крестьянина. «Хождения крестьянина за плугом, сохой, бороной не только создавали „полосыньки“ ржи, но ровняли границы леса, формировали его опушку, создавали плавные переходы от леса к полю, от поля к реке или озеру»[43]. Действия крестьянина задавали особый ритм параллельных линий в укладывании борозды к борозде в поле, бревно к бревну в избе, плаха к плахе, жердь к жерди в изгороди. Подобно тому, как выстраивались избы в ритмичный ряд над рекой или вдоль дороги. Таким образом, русский ландшафт создавался, с одной стороны, природой, восстанавливающей всё то, что в той или иной мере нарушал человек, и с другой – человеком, разглаживающим землю своим трудом и смягчавшим тем