Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

– Увы! Несправедливый человек, разве вы не понимаете, что мое поведение объясняется клятвой?

– Клятвой? Чьей клятвой?

– Моей. Я поклялась матушке на Евангелии, что никогда ни один мужчина не будет обладать мною в ее доме. Если я сегодня пришла к вам, то лишь для того, чтобы дать вам последнее доказательство моей любви и остаться здесь так долго, как вы пожелаете.

Не подумайте, любезный читатель, что это предложение рассеяло мой гнев. Переход от любви к презрению куда более скор, нежели от презрения к любви. Шарпийон прекрасно знала, что самолюбие не позволит мне в эту минуту овладеть ею. Лишь значительно позднее я постиг всю изощренность ее игры. Нет ничего более тонкого, чем инстинкт кокетки: она действует решительно и умело в таких обстоятельствах, где самый проницательный мужчина колеблется, и поэтому она достигает своей цели, пока другая на ее месте все еще раздумывала бы о том, к каким средствам лучше всего прибегнуть.

Наконец, после визита, продолжавшегося восемь часов, маленькое чудовище избавило меня от своего присутствия. Не обращая внимания на мое состояние, она с аппетитом ела за моим столом, и я был вынужден распорядиться, чтобы поставили отдельный куверт, так как мне было противно видеть перед собой это ненавистное лицо. Ее ничто не смущало – ни презрение, ни унижения. Она ушла, окончательно развеселившись, и сказала, что непременно еще придет ко мне. Я ничего не слышал о ней в течение нескольких дней, и мне уже показалось, что эта девка сделалась для меня совершенно безразлична. Вот так в Лондоне, в середине моего жизненного пути, как говорил старик Данте, любовь самым беззастенчивым образом подшутила надо мной. Мне было тридцать восемь лет, и я приближался к концу первого акта трагикомедии, которую мы разыгрываем в этом мире. Отъезд из Венеции в 1783 году явился завершением второго. Что касается третьего, наименее приятного, он окончится, без сомнения, здесь, в Дуксе, где я занят сейчас писанием этих мемуаров.

Занавес упадет, и меня мало беспокоит, что пьеса может провалиться. Да и кто возьмет на себя труд освистать ее? Разве лишь те, кто стоит меньше своей репутации. Я же хочу рассказать моим слушателям последнюю сцену первого акта – она отнюдь не самая скучная. Однажды, выходя из Грин-парка, я узнал от Гудара, как поживают мои мошенницы. Шарпийон чувствовала себя преотлично и веселилась без удержу.

– Уж не я ли послужил причиной ее веселья?

– Совсем нет. Про вас стараются не вспоминать. Я раз двадцать хотел завести разговор по вашему поводу, но они молчат как рыбы.

Мы вошли не помню уж в какое общественное место, и я сразу же обратил внимание на одну блиставшую бриллиантами особу, выделявшуюся еще и поразительной красотой.

– Это знаменитая актриса мисс Фишер, – объяснил Гудар, – она ждет своего любовника герцога***, который повезет ее на бал. Сейчас на ней бриллиантов не меньше чем на сто тысяч экю, но если вы пожелаете, то сможете обладать ею за каких-нибудь пять гиней.

Я тут же подошел к красавице и обратился к ней с комплиментом: неизменным «I love you»[209] – единственными пристойными английскими словами, которые могла удержать моя память. Она рассмеялась мне прямо в лицо и принялась трещать как настоящая сорока. Вылетавшие из ее рта свистящие звуки могли кого угодно довести до обморока. В моем организме слух столь же чувствителен, что и осязание, и мисс Фишер произвела на мое пятое чувство решительно неблагоприятное впечатление. Хозяин рассказал мне, что эта знаменитая мисс съела бутерброд с маслом и стофунтовой банкнотой и что кавалер Стайхенс, шурин г-на Питта, зажигал для нее бокал пунша таким же билетом. На мой взгляд, нет ничего глупее подобного бахвальства. В том же доме я встретил мисс Кеннеди, бывшую любовницу секретаря венецианского посольства Берланди. Эта дама напилась в мою честь, и одному только Богу известно, каких безумств мне пришлось насмотреться. К несчастью, ни на минуту не покидавший меня образ Шарпийон делал меня бесчувственным ко всем выставлявшимся напоказ прелестям. Читатель, может быть, помнит, что я познакомился с моими бестиями у Мэлингэма. И вот однажды этот Мэлингэм пригласил меня к себе на званый обед.

Я спросил, кто будет, и были перечислены лишь незнакомые мне имена. Я обещал быть и, придя в назначенный час, застал двух молодых фламандок, отменно красивых. Правда, муж одной был здесь же. Другая позволяла ухаживать за собой некоему юноше, которого она называла кузеном. Были и другие дамы, выказывавшие остроумие и лучшие манеры, однако уступавшие тем двум по части внешних достоинств. В ту минуту, когда мы усаживались за стол, объявили еще об одной гостье. Ею оказалась Шарпийон.

Конечно, произойди все одним мгновением раньше, я сумел бы ускользнуть. Но я уже вел под руку одну из фламандок, и не было иного выхода, как остаться. За столом, обращаясь ко мне, фламандка сказала, что, к сожалению, покидает Англию, так и не осмотрев Ричмондский парк. Вежливость требовала, чтобы я предложил свезти ее туда вместе с мужем. Остальное общество изъявило желание присоединиться к нам.

– Вас восемь, – вставила Шарпийон, – значит я буду девятой.

– Было бы невежливо отказать вам, мадемуазель, но в мой экипаж не поместится более восьми персон, и поэтому мне придется ехать верхом.

– Это совершенно не обязательно, – возразила бесстыдница, – я возьму малютку Эмили, – (дочку Мэлингэма), – к себе на колени.

В Ричмонде Шарпийон отозвала меня в сторону и сказала, что отомстит за полученное оскорбление.

– О каком оскорблении вы говорите?

– О вчерашнем, за обедом. Почему вы исключили меня из числа приглашенных?

– Потому что вы обманщица, интриганка и последняя потаскуха.

Вместо того чтобы рассердиться, она расхохоталась.

– Вы смеетесь? Могу напомнить имена тех, кто пользовался вами: лорд Гровенор, лорд Хилл, все без единого исключения атташе португальского посольства, Моросини и его венецианцы.

– Достаточно, я не желаю вас слушать.

– А я буду продолжать!

– На вас обращают внимание.

– Именно поэтому я и говорю. Вы не только уличная девка, но еще и мошенница. Где мои векселя?

– Не беспокойтесь, я возвращу их.

Ее уверения нимало меня не утихомирили, и, когда за столом она села рядом со мной, я снова возобновил ту же материю. Шарпийон же с нежностью обратилась ко мне, нарочито выставляя это напоказ, чтобы никто из присутствовавших не мог усомниться в моем