Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

На следующий день с самого утра ко мне явилась Шарпийон в сопровождении некой мисс Лоранс, которую она представила мне как свою близкую приятельницу.

– Я пришла, сударь, потребовать у вас объяснений: верно ли, что вы предложили моей матушке через посредство господина Гудара сто гиней за?..

– Это чистейшая истина, мадемуазель. Может быть, вам показалось, что мало денег?

– Прошу вас, оставьте неуместные шутки. Почему, сударь, вы считаете себя вправе оскорблять меня?

– Я готов признаться во всех грехах, если вам этого хочется. Но к кому, черт побери, я должен был, по-вашему, обратиться? Вы же знаете, что с вами договориться невозможно.

– Сударь, я уже говорила, что вы ничего от меня не добьетесь ни силой, ни звоном золота. Единственное средство – уважение, внимательность и искренняя нежность. Вы упрекаете меня в невыполнении обещаний, но кто на самом деле нарушил свое слово? Разве вы не пытались овладеть мною, пользуясь неожиданностью, и не погнушались услугами мошенника для удовлетворения вашей животной страсти?

– Да ведь этот жулик Гудар – ваш лучший друг! Неужели вы забыли, что он познакомил вас с синьором Моросини и к тому же сам влюблен в вас? Есть даже доказательство – один прелюбопытный документ… И ведь вы его должница. Сначала заплатите долг, а потом называйте человека мошенником, если уж вам так хочется. Вы напрасно плачете, мадемуазель.

– Эти слезы чисты, свидетель тому само Небо. Жестокий человек, вы же знаете, я люблю вас. Какая другая женщина могла бы вынести подобное обращение!

– Если вы любите меня, почему бы не доказать свою любовь?

– И это говорите вы, третировавший меня как публичную женщину и торговавшийся с подлым сводником!

– Для вас было бы приятнее, если бы я взял на себя труд писать вам?

– Я хотела бы только одного – вашей любви или хотя бы надежды на нее. Что мне ваши деньги? Разве я когда-нибудь говорила о них? Я просила немного – чтобы вы приходили ко мне и сопровождали меня на прогулки и в театр. Для меня было бы счастьем отдать все ради вашей любви! Неужели человек ваших достоинств может стремиться к тому, чтобы женщина отдалась ему ради денег? О, если бы я только могла, я презирала бы вас! В какие унижения и крайности повергает меня безумная любовь! Я плачу, сударь, но это первые и последние слезы, исторгнутые у меня мужчиной.

Я был в оцепенении.

– Простите, тысячу раз простите! Я виновен, но ничто не помешает мне стереть следы ваших слез! – Не знаю, как уж мне удалось с чувством произнести сию банальную фразу, но Шарпийон казалась взволнованной и отвечала:

– Навещайте меня каждый день в любое время, но не требуйте награды, которой я желаю сама одарить вас.

И снова я оказался в ее сетях. Я был согласен на все и как никогда хорошо понял мудрость древней истины: любить и оставаться благоразумным невозможно даже для Бога. Эта сцена дала мне также случай заметить, насколько женщины выигрывают при словесных объяснениях. Письмо, даже самое нежное, оставило бы меня бесчувственным, а все эти слова, приправленные слезами и гримасами, поразили в самое сердце. С первого же визита, во время которого я ничем не нарушил почтительного обращения, мне начало казаться, что я сделал новый шаг к победе, хотя на самом деле надо мной лишь смеялись.

В моем новом положении одно обстоятельство оставалось несомненным – за пятнадцать дней я истратил на театр, подарки и прогулки более четырехсот гиней, не говоря уже о потерянном времени и силах, израсходованных на сентиментально-выспреннюю словесность. И вот на шестнадцатый день я решил спросить у Шарпийон в присутствии ее матери, где она намеревается провести ночь – дома или же у меня.

– Мы решим это после ужина, – ответствовала старуха.

«Тем лучше, – подумал я, – по крайней мере, ужин обойдется мне дешевле». В конце ужина мать отвела меня в сторону и прошептала с таинственным видом: «Выйдите вместе с гостями и возвращайтесь через четверть часа, чтобы не возбуждать подозрений». Меня тронуло столь деликатное обхождение, и оставалось лишь повиноваться. Когда я возвратился, то увидел, что в комнате Шарпийон поставлена новая кровать. «Наконец-то приближается развязка», – подумал я, хотя последовавшее тут же требование матери и должно было открыть мне глаза.

– Не желаете ли, – заявила старая ведьма, – заплатить сто гиней?

– Фи! – воскликнула Шарпийон.

Когда мы остались одни за запертой дверью, я подошел к красотке, чувствуя неподдельное опьянение, но она мягко отстранила меня и предложила ложиться первому. В мгновение ока я оказался под одеялом, сгорая от пожирающего меня нетерпения. Видя, как она приготавливается, я считал секунды, казавшиеся мне часами, и уже ощущал раздражение от медлительности ее движений. Наконец на ней только рубашка… Свет гаснет… И никого нет. Посреди мрака я призываю ее самыми нежными именами. В ответ ни звука. Только моя жалоба на непроницаемую темноту произвела действие.

– Сударь, я привыкла спать без света.

«Сударь! Вот подходящее слово,– подумал я,– оно напоминает, с кем имеешь дело». Наконец она приближается и ложится на постель. Я сжимаю ее в объятиях и уже приготовляюсь к приступу, когда обнаруживается, что это невозможно: Шарпийон затянута с головы до ног в пеньюар[207], который мне никак не удается развязать. Я умоляю и заклинаю ее ответить на мою любовь. Молчание. В подобном положении любовная страсть быстро обращается в ярость. С проклятиями я бросился на это презренное существо и с силой сотрясал ее, словно передо мною был какой-то мешок. Пеньюар превратился в кучу лоскутьев, но все оставалось напрасным. Она сжала ноги, собрав все силы, чтобы не уступать мне. Через час, утомленный и обескураженный, я отказался от своего намерения и подобно Отелло, но совершенно по другой причине испытывал сильнейшее желание задушить несчастную.

Какая ужасная ночь! Нежность, мольбы, гнев, убеждение, оскорбления и угрозы – ничто не могло поколебать ее. Наконец я торопливо оделся, голова у меня горела, и я не ощущал, что делается вокруг. По дороге я переворачивал падающую мебель и собирался уже высадить дверь на улицу, если бы разбуженная служанка не отперла засов. Без шляпы и галстука я бросился вон из дома и тут же врезался в ночного сторожа, который уцепился за мой воротник, так что я был вынужден подсечкой уложить его на мостовую.