Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

– И его невозможно спасти?

– Уже явился хирург, чтобы пустить кровь, но вот что самое любопытное: некие два джентльмена поставили сто гиней на жизнь и смерть этого человека и они не разрешают оказывать ему помощь.

– Значит, это варварское пари будет стоить жизни несчастному?

– Мания держать пари настолько распространилась в сей стране, что повсюду учреждены клубы спорщиков, и когда член такого клуба не согласен с каким-либо мнением, он обязан подкрепить это посредством пари. В противном случае его штрафуют.

– Было бы любопытно посмотреть на такой клуб. Но вернемся к кулачному бойцу. Если он испустит дух, что станет с его убийцей?

– Он будет повешен, коль скоро его кулак признают опасным. В лучшем случае на правой ладони ему выжгут клеймо, означающее, что этот человек лишил другого жизни и уже готов для виселицы.

– Но как можно допускать эти кулачные бои?

– Они происходят лишь под видом пари. Если перед схваткой дерущиеся не бросили на землю свои ставки, того, кто остается в живых, вешают.

Однажды вечером, прогуливаясь около Воксхолла, я услышал громко произнесенное имя мисс Шарпийон.

Я тут же вспомнил про адрес, полученный в Лионе от синьора Моросини, и, явившись на следующий день к сей девице, узнал в ней очаровательного ребенка, которого встречал еще восемь лет назад в Париже.

– Как, кавалер, вы уже три месяца в Лондоне и не удосужились быть у меня!

Я оправдывался как мог. Не переставая жеманничать у зеркала, она продолжала:

– Приходите завтра к обеду.

– Невозможно, я жду у себя лорда Пемброка.

– И конечно, с многочисленным обществом?

– Нет, нас будет только двое.

– Тогда мы приедем с тетушкой разделить ваше одиночество.

– Мне будет весьма приятно.

Я написал ей адрес. Прочитав его, она рассмеялась:

– Ах, так вы тот самый итальянец, вывесивший эту смешную афишу?

– Он самый.

Она рассмеялась еще громче:

– А подобное приглашение должно стоить недешево.

– Но зато я обязан ему прелестными минутами…

– Уверена, вы чуть не умерли от печали после исчезновения этой иностранки. Вам, конечно, безразлично, что я не претендовала на ваши апартаменты вместо сей очаровательной дамы.

– Вы шутите, мои комнаты слишком просты для вас.

– Но я уж постаралась бы проучить вас за излишнюю самоуверенность.

– Любопытно узнать, какое наказание ожидало бы меня.

– У женщины всегда есть удобный способ отомстить. Своим кокетством я сумела бы изобрести для вас самые изощренные пытки.

– Только дьявол способен на подобное, а вы кажетесь мне ангелом. Благодарю за откровенность, я буду остерегаться.

– Значит, вы решились никогда больше не видеть меня?

Веселый вид, с которым она произнесла все это, не давал оснований принимать ее слова всерьез. Но есть особая разновидность женского коварства, когда самая неприятная правда преподносится в виде кокетливой мистификации. Как увидит читатель, мисс Шарпийон обладала таким искусством в совершенстве. Это время, сентябрь 1763 года, совпало с одним из переломов в моей жизни. Именно тогда я почувствовал, что начинаю стареть. Мне было всего тридцать восемь лет, и, если считать, как это наблюдается везде в природе, что восходящая линия соизмерима с нисходящей, теперь, в 1797 году, мне осталось самое большое четыре года, да и они в силу всеобщего закона идут слишком быстро.

В то время Шарпийон была известна всему Лондону и являла собой редкий тип совершенной красавицы: каштановые волосы, лазурно-голубые глаза, ослепительной белизны кожа, изящная талия, грудь прелестной полноты, тонкие пальцы, миниатюрная ножка и в придачу ко всему – едва исполнившиеся восемнадцать лет. Может быть, она жива и сейчас. Никогда не встречал я более обманчивой внешности. В этом лице, выражавшем невинное простодушие, была сокрыта невиданная доселе природная ложь. Почему не было мне дано почувствовать, что еще до знакомства со мной она замышляла мою погибель? Даже сегодня я не в силах вспоминать без волнения ту минуту, когда уходил от нее после первого визита. У меня совершенно не было ощущения сладострастия, рождающегося при виде красивой женщины. Я чувствовал печаль и даже какую-то безнадежность. Как ни странно, но образ Полины, все еще не покидавший меня, не мог рассеять тех колдовских чар, коими с самого начала обволокла меня Шарпийон. Я старался ободрить себя, приписывая возникшее чувство очарованию нового, и рассуждал, что охлаждение не замедлит явиться, ибо первая же проведенная с этой девицей ночь погасит занявшийся пламень. По правде говоря, я не считал себя слишком далеким от желанной цели. Да и какие можно было вообразить препятствия? Не напросилась ли она сама обедать ко мне? И разве не была любовницей синьора Моросини, которого отнюдь не заставила вздыхать, несмотря на его старость и отталкивающий вид? У него были деньги, но они есть и у меня. Если понадобится, я не поскуплюсь, и Шарпийон будет принадлежать мне.

Когда на следующий день лорд Пемброк узнал о приглашенных к обеду и о тех обстоятельствах, при которых это приглашение было сделано, он не мог скрыть крайнего удивления.

– Я знаю эту девицу, и отнюдь не без ущерба для себя. Недавно я встретил ее на Воксхолле вместе с тетушкой и предложил двадцать гиней за четверть часа в парковой беседке. Она согласилась, но не успели мы отойти и на пятьдесят шагов, как потаскушка бросила меня и сбежала.

– Вам следовало при всех отхлестать ее по щекам.

– Чтобы публика смеялась за мой же счет? Я презираю ее, и в этом моя месть. Но уж не влюбились ли вы, Казанова?

– Чистый каприз, не более.

– Берегитесь, эта сирена хочет одурачить весь свет.

В эту минуту явилась сама Шарпийон. Она едва удостоила меня взглядом и, казалось, была занята одним только лордом. Напомнив ему о приключении на Воксхолле, она долго смеялась над его доверчивостью, но в конце концов переменила тон и сказала:

– Утешьтесь, в следующий раз я не буду такой жестокой.

– Возможно, потому что теперь я не собираюсь платить вперед.

– Фи, милорд! Вы унижаете не только меня, но и себя самого.

Обед прошел весело благодаря Шарпийон и Пемброку. Она покинула нас за десертом, пригласив через день обедать у нее. Я с неукоснительной точностью явился, и сей визит воскресил в моей памяти одно любопытное воспоминание. Шарпийон представила меня своей матери, и на ее исхудалом и болезненном лице я распознал знакомые мне черты. Дело в том, что в 1759 году один женевский интриган, некий Боломэ, предложил продать мои драгоценности неизвестной даме за шесть тысяч дукатов. Сделка совершилась, и он заплатил мне двумя