Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

Прием состоялся неделю спустя, 4 ноября. Иван развернул перед послами пышность, блеск и великолепие своего двора, чтобы показать разницу между его царским величием и тем, кого поляки предпочли ему. Он восседал на троне в великолепном одеянии и шапке Мономаха, окруженный роскошно разодетыми боярами, дьяками и дворянами; дети боярские и стрельцы — все, без исключения, в золотых одеждах — стояли в почетном карауле от церкви Благовещения до дверей приемной палаты. Справляясь о здоровье короля, Иван не привстал, как того требовал обычай, и не назвал Батория братом; послов не сажали на скамью перед государем и после аудиенции не пригласили к царскому столу. Что касается королевской грамоты, то она была составлена в лицемерно-миролюбивом духе: на время отложив свои завоевательные планы, Баторий уверял в своем миролюбии и клялся соблюдать дружбу «до урочного времени», то есть до истечения срока перемирия. Однако, несмотря на внешне скромный и учтивый тон королевской грамоты, бояре именем государя заявили посланникам, что король Стефан явно идет на кровопролитие, ибо не величает московского государя ни царским титулом, ни великим князем Смоленским и Полоцким, каковым его признают все, кроме «бессмысленных ляхов», и дерзает называть царя своим братом, будучи всего лишь седмиградским воеводой, подданным венгерского короля и данником султана; себя же величает государем Ливонским.

Иван выражал свое недовольство королем; Баторий был оскорблен приемом его послов. И все же немедленных враждебных действий не последовало. В королевской казне не было денег на войну, нельзя было даже исполнить приказ Батория о формировании в Литве пограничного отряда в 1500 человек: средств хватало на содержание лишь 600 воинов. На сейме у Батория произошло столкновение с депутатами по поводу налогов. «Мы не хотим, чтобы на нас низринулось ярмо, под которым нам придется говорить не о том, в чем нуждается Речь Посполитая, но о том, что нам прикажут», — заявили депутаты. После долгих пререканий они все-таки разрешили королю взимать налоги — не «из обязанности, но из желания усилить государственную оборону», под условием, однако, что «шляхта впредь этим налогам не будет подвергаться». Зато Баторию ни под каким видом не удалось уговорить сейм реформировать посполитое рушенье — конное шляхетское ополчение Польши. Неповоротливое и малопригодное для ведения регулярной войны, оно лишь дотла опустошало те области, по которым двигалось. Что представляло собой это воинство, отлично показывает поведение литовских депутатов сейма: они требовали от поляков помощи против московитов, но когда поляки предложили послать в Литву посполитое рушенье, литовцы заявили, что предпочитают такой помощи вражеское вторжение. В Литве шляхта сама установила налог, взимаемый со всех, без исключения, ввиду грозной опасности от Московского государства.

Опасения сбылись. Царь не начинал войны по единственной причине — он надеялся приобрести Ливонию путем соглашения с императором Максимилианом. Стороны обсуждали договор, согласно которому император уступал царю Литву и Ливонию, оставляя за собой Польшу и Пруссию. Но этим планам не дано было осуществиться: осенью 1576 года Максимилиан умер.

А 10 февраля 1577 года Иван объявил думе свое намерение «идти очищать свою отчину Лифляндскую землю».

***

Опустошенная Ливония кишела тайными агентами всех государств, которые имели на нее виды. Нападения русских не прекращались; в 1576 году Магнус при помощи московских войск занял замок Лемзаль. Баторий не мог оказать ливонцам помощи, а гетман Ходкевич, назначенный управляющим польской Ливонии, опасался измены ливонцев и на просьбы о помощи отвечал, что если бы он и был в состоянии, то не прислал бы им во вспоможение даже никуда не годную корову.

Зима 1576—1577 годов была необыкновенно суровой. Страшные осенние ветры и неслыханные зимние метели прекратили всякое сообщение Ливонии с остальным миром. Берега Балтийского моря были устланы обломками разбившихся кораблей, зимние пути — трупами замерзших людей. Народ ждал от наступающего 1577 года одних несчастий.

Предзнаменования не обманули. На исходе января большая московская рать, предводительствуемая воеводами, князем Федором Ивановичем Мстиславским и боярином Иваном Васильевичем Меньшим-Шереметевым, вторично осадила Ревель. Шведские корабли не могли из-за зимних бурь войти в гавань — тонули или возвращались назад. Город был брошен на произвол судьбы: шведский король написал Ивану, что продает Ревель императору, у которого царь и может требовать его себе.

Но ревельцы не пали духом. В продолжение шестинедельной бомбардировки Ревеля жители тушили пожары и тревожили московский лагерь частыми вылазками; удачным пушечным выстрелом им удалось убить воеводу Шереметева. Осаждавшие страдали от голода и болезней. В конце концов Мстиславский так и не решился на штурм. 13 марта он зажег лагерь, заполненный трупами ратников, умерших от болезней и ран, и возвратился в Новгород.

Однако радость ливонцев, самостоятельно одолевших врага, была преждевременной. Рать Мстиславского и Шереметева была лишь передовым отрядом московского войска. Вслед за ней сам царь нагрянул в Ливонию.

Вторжению предшествовал разведывательный набег небольших отрядов князя Тимофея Ивановича Трубецкого и касимовских татар, которые, разоряя все на своем пути, достигли Западной Двины. Разведка донесла, что силы противника ничтожны. Тогда 13 июля из Пскова выступила главная московская рать — 30 000 русских и татар. Во главе войска стоял сам царь, сопровождаемый обоими сыновьями и Магнусом; старшим воеводой был великий князь тверской Симеон Бекбулатович; князья Иван Шуйский, Василий Сицкий, Федор Мстиславский и боярин Никита Романович Захарьин командовали особыми полками.

Ливония была объята ужасом, о сопротивлении никто не думал. Ходкевич бежал, за ним и другие литовские и польские военачальники. Первая крепость, к которой подступил Иван, — замок Мариенгаузен, — сдался без боя; его гарнизон — 25 человек — был отпущен на почетных условиях. Гарнизон Люцина (75 человек) изъявил желание перейти под руку московского государя; солдат и офицеров отправили в Москву, где они были пожалованы поместьями, а пушкари были приняты на службу в действующую армию с денежным жалованьем. Без единого выстрела сдался и Розиттен, чей гарнизон был также принят на московскую службу.

Незначительное сопротивление оказал Зессвеген (Чи- ствин), осажденный воеводой Бутурлиным. Комендантом Зессвегена был брат изменника Таубе, который, по сообщению Бутурлина, «сел насмерть» в крепости. Царь поделал гарнизону одну за другой две грамоты с предложением сдаться; немцы грамот не взяли, а гонцов хотели застрелить. Но едва московское войско приступило к осаде, из крепости дали знать, что комендант ранен, а гарнизон бьет челом царю. Заминка с капитуляцией дорого стоила осажденным. Бутурлин поставил им в вину, что они «своровали, грамоты царские не взяли», и обошелся с пленными без всякой пощады: офицеров подверг четвертованию, рядовых велел частью посадить на кол, частью продать татарам.

В то же время Магнус предпринимал самостоятельные действия. Этот король de nomine