При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Я всё время подумываю, где же мы поедем? Чья возьмёт? Кого Сабираттэй сочтёт авторитетнее: Дамира или меня?

Фатих уже курит. Девушки тоже загрузились, кончают зашивать пологи. Они чуть постарше нас с Дамиром, одинаково повязанные платками, обе худенькие, всегда-то они вместе – и сейчас так развернули арбы, чтобы рядышком быть. Женихи их остались на полях сражений.

– Пошевеливайся! – снова кричит Дамир.

Кому он кричит? А ведь все уже в амбаре, один я копаюсь. Не меня же он понукает? И чего мы с ним спорили?

Конечно, в словах Дамира есть доля правды – через Кабаново ближе. Но знает же он, что дорога та – через дремучий лес и после нынешних дождей грязь там непролазная.

Тускло светит фонарь, возле которого кладовщик оформляет наряд. Фатих Гимаев дымит, и вонь от его самокрутки ест глаза. Девушки поправляют платки перед дальней дорогой – даже движения у них одинаковые!

– Ну, давайте подумаем, как ехать? – спрашивает наконец Сабираттэй и оглядывает нас всех.

– Лишних семь километров? – кричит Дамир. – Нет, нет, ни за что!

– Ты послушай, ночь ведь! – пытаюсь я урезонить его. – Если завязнем, промучаемся до утра.

Но Дамир замахал руками.

– Всегда всё по-твоему! Почему это?

– Потому что дорога через Нижний аул лучше, – уговариваю я его. – Будто ты сам не знаешь? Там лесопилка, там дорогу сделали перед войной, там ехать легче.

– Почему всегда всё по-твоему? – не слушает он и сердито смотрит на меня.

– Потому что я всегда говорю дело! – теперь кричу и я.

– Ты? Ты? – он наступает на меня. – Ты что, святой?

– Не знаю, святой или нет, а ты дурак! Кто ночью ездит через Кабаново? Нет, ты скажи, кому головы не жаль?

– Эх, ребятушки, – пропела Ханифа-апа, – головушка одна, её беречь надо!

– Через Нижний аул поедем! – тихо вступилась одна из девушек и замолчала.

– Своих мы по ней провожали, – добавила другая и тоже смутилась.

Только Гимаев молчал, вроде ему всё равно – лишь часто-часто дымил, и за дымом нельзя было разглядеть, чего же хочет он.

– Не сердись ты, Дамирджан, – сказала Сабираттэй ласково. – И вправду через Кабаново опасно. Не сердись, пожалуйста.

Дамир как-то сразу сник и торопливо пошёл к своей арбе.

Резко похолодало, с запада, с кладбищенской горы, дул непрерывный ветер. Он сёк лица, трепал, задирая, одежду. Мы сразу продрогли. Я забрался на воз, накинул на плечи тулуп с громадным воротником, привалился к охапке соломы, ноги укутал дерюгой. Ну, теперь никакой мороз, никакой ветер не страшен.

И впрямь, ветер словно утихомирился, и дорога ровная, и лошади, вроде немного отъевшиеся за осень, идут ходко. Лишь колёса, давно не видавшие смазки, жалобно скрипят.

Я победил, мне вроде бы надо радоваться, а я никак не могу унять внутренней дрожи, моя душа чем-то встревожена, тело сладко-больно ноет. Пробую садиться и так и сяк, а всё неудобно – некуда деть длинные ноги, и руки снуют вверх-вниз. Не только вечерние сумерки окутывают меня – мучают странные неясные мысли. Почему-то я всё время возвращаюсь к детству. Как долго я не видел Адилю! Как долго!

В последний раз мы виделись с ней на берегу Олы-су.

– Вот и нету больше у меня сестры, Ибрагим. Отравилась перезимовавшим под снегом зерном. Какая судьба! Четверо малолеток, без матери! – глаза у Адили были сухие, красные, словно исхлёстанные ветром.

Не успели мы проехать с версту, как неожиданно со стороны Олы-су, из низины, послышалось пение. Сперва я прислушался с насмешкой: кому это в такой мороз хочется петь, но вскоре выпрямился и откинул ворот тулупа. Теперь голос девушки зазвучал громче, и этот голос был грустный до боли в сердце. Он настолько неожидан в этой ночи, что я сдвинул шапку на затылок и весь превратился в слух. Казалось, это поёт не человек, а сама природа, уловившая моё состояние.

Ветер незаметно стих, словно его и не было, лошади сбавили шаг, лишь колёса продолжали бесцеремонно скрипеть. Я перестал дышать, боясь не услышать всей печали этой вечерней песни.

Звонче голос, – видно, девушка поднимается с низины к дороге, – мелодия грустнее, слова отчётливее. Сколько я ни старался, не смог узнать голоса, наверное, девушка чужая, а вот песня её завладела всем моим тоскующим существом, я забыл всё, чем жил раньше, о чём грезил, и ничего уже не видел, ни лошадей с телегами, ни уже темнеющий вдали горизонт. Песня её – словно сплошной поток, словно половодье грусти, тепла и света.

Теперь я отчётливо слышу слова:

Текла бы я золотом…

Падала бы каплями серебра…

И не слышно больше ни скрипа колёс, ни шага лошадей, тишь, покой, и точно голос деревьев, ночи, луны вслед за ней повторяет одни и те же слова:

Текла бы я золотом…

Падала бы каплями серебра…

Она поёт для себя одной и освобождается песней от своей обиды, от своей боли.

Вдруг стало необычайно тихо, и я никак не мог понять, что же такое случилось со мной. Оглянулся по сторонам. Оказывается, мы не едем, мы остановились – вот почему я не слышал скрипа колёс и шага лошадей.

Снова послышалась песня, теперь глухо, совсем издалека. Слов различить нельзя было, но в осенней тишине ниточкой общей грусти она связалась со мной. Никуда не хотелось мне ехать, хотелось бросить всё и бежать к Адиле, только к ней, в другой аул.

Спрыгнув с воза, я вдруг заметил Дамира, который стоял на арбе, выпрямившись во весь рост, развернувшись к Олы-су. Чёрный, несуразно длинный силуэт, в старом бешмете, в круглой старой шапчонке.

– Дамир! – позвал я его нечаянно.

Но Дамир тут же крикнул пронзительно:

– Но, бахбай! – хлестнул лошадь и погнал её в обгон всех. В одно мгновение обошёл Пегую Сабираттэй, помчался, громыхая по дороге. Стоя на арбе, натянув вожжи, он размахивал коротким кнутом и зычным странным голосом кричал: – Но, но, родимая!

– Куда ты, сумасшедший? – Сабираттэй словно очнулась от глубокого сна – на ходу поправляя платок, побежала к своей лошади. – Стой, Дамир, стой!

– Дамир! Стой! – закричал и я.

– Стой, стой! – за ним побежали остальные.

Но Дамир ничего не слышит. Кнут его свистит, лошадь пофыркивает, а арба, оглушительно тарахтя рассохшимися колёсами, летит к Глубокому оврагу, самому опасному месту. А кругом темень – ни звёзд, ни луны.

И вдруг тишина.

Подбегаю. Слава Аллаху, жив!

– Застрял… чуть не перевернулся… трещина вот… – бормочет Дамир, прижав к груди кнутовище.

– Вот