Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

Но гораздо сильнее жары давал себя знать голод. Суда с припасами, отправленные из Астрахани в Дербент, попали в шторм и частью вернулись назад, а те, что доплыли, дали течь, в результате чего находившаяся в них мука пришла в негодность. К началу сентября провианта для скудных солдатских пайков осталось всего на три недели. Петру на ум все чаще приходил прутский конфуз. На военном совете было принято решение оставить гарнизон в Дербенте и повернуть назад.

4 октября царь возвратился в Астрахань, где задержался на месяц, устраивая войска на зимние квартиры и налаживая уход за больными. Здесь он и сам испытал первый жестокий приступ мочекаменной болезни. В конце ноября он с Екатериной отправился в Москву. Еще до их отъезда выпал снег. Волгу ниже Царицына сковало льдом, пришлось пересесть с галер на сани.

13 декабря Петр совершил торжественный въезд в Москву. Триумфальную арку украшала панорама с изображением Дербента и надписью на латыни: «Сию крепость соорудил сильный и храбрый, но владеет ею сильнейший и храбрейший». Празднование победы незаметно сменилось предрождественским весельем. Карнавальная процессия в этом году превзошла предыдущие. По улицам Москвы разъезжал санный поезд — нечто вроде маленькой морской эскадры. Следом за колесницей Нептуна, сделанной в виде раковины, ехал большой 32-пушечный фрегат царя, с тремя мачтами, со всеми снастями, флагом и парусами. Петр в матросской одежде представлял капитана корабля. Следом шесть лошадей тащили огромного морского змея, сооруженного из связанных друг с другом двадцати четырех маленьких саней, в которых сидели разнообразные маски. За змеем ехали огромная вызолоченная баржа императрицы, фрегат адмирала Апраксина, одетого голландским бургомистром, и шлюпки с иностранными дипломатами в синих домино. Сухопутная часть процессии была представлена колесницей Бахуса, упряжкой быков, везущих князя-папу, санями князя-кесаря, запряженными медведями, и колесницей Кантемира, одетого турком.

В феврале, перед отъездом в Петербург, Петр порадовал компанию еще одним необычным зрелищем — сожжением своего Преображенского дворца. Обложенный фейерверочными материалами, дворец красиво просвечивался сквозь разноцветный дым, вспыхивая многоцветными огнями. Когда же взорам открылось пепелище, Петр сказал герцогу Голштинскому, который, будучи племянником Карла XII, не терял надежды когда-нибудь занять шведский престол:

— Вот образ войны: блестящие подвиги, за которыми следует разрушение. Да исчезнет вместе с этим домом, в котором выработались мои первые замыслы против Швеции, всякие мысли, могущие когда-нибудь снова вооружить мою руку против этого государства, и да будет оно наивернейшим союзником моей империи!

В следующем году русские войска все-таки заняли Шемаху — но уже без Петра. Шаху было объявлено, что если он не уступит Дербент и Шемаху России, то царь отдаст эти города туркам. Сраженный русской логикой, шах согласился подписать мирный договор на этих условиях[57].

***

Раз, сидя за столом с компанией, Петр разговорился о своем отце, о его делах в Польше, о затруднениях, которые наделал ему патриарх Никон. Граф Мусин-Пушкин, подхватив разговор, принялся восхвалять сына и унижать отца, что-де царь Алексей Михайлович сам мало что делал, а все больше боярин Морозов с разными другими министрами. Все дело в министрах: каковы они у государя, таковы и его дела.

Петра раздосадовали такие речи. В гневе встав из-за стола, он крикнул Мусину-Пушкину:

— В твоем порицании дел моего отца и в похвале моим больше брани на меня, чем я могу стерпеть.

Мусин-Пушкин испуганно вжал голову в плечи, но царь не тронул его. Подойдя к князю Якову Долгорукому и став за его креслом, Петр сказал ему:

— Вот ты больше всех меня бранишь и так больно досаждаешь мне своими спорами, что я часто едва не теряю терпение, а как рассужу, то и увижу, что ты искренно меня и государство любишь и правду говоришь, за что я внутренно тебе благодарен. А теперь я спрошу тебя, как ты думаешь о делах отца моего и моих, и уверен, что ты нелицемерно скажешь мне правду.

Долгорукий погладил длинные усы.

— Изволь, государь, сесть, а я подумаю.

Петр сел возле него. Все смотрели на Долгорукого и ждали, что он скажет.

Помолчав немного, князь заговорил так:

— На вопрос твой нельзя ответить коротко, потому что у тебя с отцом дела разные: в одном ты больше заслуживаешь хвалы и благодарности, в другом — твой отец. Три важнейших дела у царей: первое — внутренняя расправа и правосудие, это ваше главное дело. Для этого у отца твоего было больше досуга, а у тебя еще и времени подумать о том не было, и потому в этом отец твой больше тебя сделал. Но когда ты займешься этим, может быть, и больше отцова сделаешь. Да и пора уж тебе о том подумать. Другое дело — военное. Этим делом отец твой много хвалы заслужил и великую пользу государству принес, устройством регулярных войск тебе путь показал. Но после него неразумные люди все его начинания расстроили, так что ты почти все вновь начинал и в лучшее состояние привел. Однако хоть и много я о том думал, но еще не знаю, кому из вас в этом деле предпочтение отдать. Третье дело — устройство флота, внешние союзы, отношения к иностранным государствам. В этом ты гораздо больше пользы государству принес и себе чести заслужил, нежели твой отец, с чем, надеюсь, и сам согласишься. А что говорят, якобы каковы министры у государей, таковы и дела их, так я думаю о том совсем напротив, что умные государи умеют и умных советников выбирать и за верностью их наблюдать. Потому у мудрого государя не может быть глупых министров, ибо он может о достоинстве каждого рассудить и правые советы различить.

Петр выслушал все терпеливо и крепко расцеловал старого князя, процитировав Священное Писание:

— «Благий рабе верный! В мале был еси мне верен, над многими тя поставлю».

Чем шире расстилалось поприще войны и преобразований, тем чаще Петр задумывался над смыслом прожитых лет и понесенных трудов, пытаясь сквозь табачно-винный дурман различить контуры своей судьбы. В веселой застольной беседе любил поговорить, особенно с иностранцами, о тяжелых первых годах своей деятельности, когда ему разом приходилось заводить регулярное войско и флот, насаждать в своем праздном, грубом народе науки, чувства храбрости, верности, чести, и как сначала все это стоило ему страшных трудов, но теперь, слава богу, та пора миновала, и он может быть спокойнее; впрочем, чтобы хорошо узнать народ, которым управляешь, всегда надо много трудиться. А наедине с собой он всматривался в