Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

до чего докатилась Россия! Только здесь и чувствуешь себя человеком, среди своих. Все теперь поумнели. Держатся за великого князя Николая Николаевича обеими руками как за символ. Однако и Кирилл Владимирович тоже имеет… вес. Но все же большинство признаёт Николая Николаевича как главу дома. Ах мой друг, тут такая тонкая политика! А скажу тебе только одно, как сыну и другу: все равно все решают масоны!.. Ну а я, грешным делом, тружусь, как всегда. Как белка в колесе, печатаюсь в трех газетах, читаю лекции, пишу воспоминания о перенесенных узах, так что как-то так, русских издательств масса, жизнь кипит… Слушай, а хочешь я тебя рекомендую во французский Иностранный легион?

– Н-нет, спасибо. Я не уверен, что останусь во Франции.

– А что же ты собираешься делать?

– Очевидно, продолжать борьбу.

Тарас Петрович испуганно посмотрел на сына.

– С кем?

– С советской властью.

– Это… это, как бы тебе сказать… это совершенно неактуально… бессмысленно!.. Она сама падет, понимаешь? Это все говорят, каждый скажет, большевики неизбежно падут! Сами! Ну, еще максимум год. Или… вынужденно переродятся. Народ потребует. Восстанет! Всенепременно. А Россия еще сама нас призовет. Без нас им конец! У них же никого не осталось! В смысле интеллигенции. Кто будет учить, лечить, писать и прочее? Посему все мы… работаем на будущее устроение государства, создаем правительство в изгнании, спорим, как лучше обустроить Россию… понимаешь?

– Пока вы здесь спорите, Россия вся вымрет. Или это уже будет не Россия.

– Ах, Глеб, твой вечный пессимизм… он такой непродуктивный… А где, собственно, Петр и Павел?

– Не знаю.

– Ну хорошо, хорошо… Будем надеяться, что живы и найдутся. Так ты приходи сегодня обедать, слышишь?

14

Весь день штормило. К вечеру буря улеглась, небо очистилось, выглянуло солнце и снова все вокруг засияло. Он вышел прогуляться. Шел берегом долго, кончился город, он все шел и шел. Почему-то вспомнилась Москва поздней осени семнадцатого. По Кремлю били пушки, расстреливая юных кадет. А по Красной площади, стуча палками по мостовой, медленно двигалась вереница оборванных, исхудалых слепцов. Не обращая внимания на выстрелы, слепцы тихо бубнили что-то уныло-тягучее, древнее… потом, продолжая все так же заунывно тянуть нескончаемый стих, уселись на паперти Василия Блаженного… И показалось Максу, будто он провалился в колодезь времени, окунулся Бог знает в какой век, что не то от Батыя, не то от Мамая горит Кремль и стон стоит над Москвой, и гибнет земля русская, и только эти убогие слепцы и остались на всем белом свете покаянно вымаливать у Бога прощения за народ…

Ночью в его комнату постучали. Скрипнула дверь, просунулась чья-то голова.

– Не спите, Максимилиан Александрович? – Не дожидаясь ответа, гость вошел и неверной походкой направился прямо к сидящему за письменным столом хозяину. – Поистине ночами не спят только поэты, влюбленные и мы, труждающиеся… палачи. – Он хрипло засмеялся своей остроте, усаживаясь в кресло напротив. – Хотите выпить? А то, знаете ли… мальчики кровавые в глазах… черт бы их подрал! – И он выставил на стол бутылку коньяка.

– Вы же знаете, товарищ Кун, я не пью. Совсем.

– Только на брудершафт. По глотку. Где у вас тут… – Он заозирался, ища рюмки.

– И на брудершафт тоже.

– Ну-с, как угодно… как угодно… А я выпью, с вашего позволения… – И он отхлебнул из початой бутылки. – А закусить… Впрочем… откуда у вас закусить… – Он достал из кармана яблоко и вгрызся зубами в сочную, янтарную мякоть. – Не помешаю? – Он кивнул на разбросанные по столу исписанные Максом страницы. – Между прочим, ваши последние стишки… мм… Ну, очень сильно, очень сильно… очень. Вот это, например… «Еще не добитых валили в яму,/ Торопливо засыпали землей,/ А потом с широкой русской песней/ Возвращались в город, домой». О, как это сильно сказано о нас, русских, Макс! Как сильно!.. Или вот еще… «Всем нам стоять на последней черте./ Всем нам валяться на вшивой подстилке./ Всем быть распластанным – с пулей в затылке./ И со штыком в животе». Прямо дрожь пробирает… Только зачем же – всем? Нет, не всем. Не всем, Макс.

– Вы пришли процитировать мне мои стихи?

– Мм… и стихи тоже, поскольку… в некотором роде… люблю… «А к рассвету пробирались к тем же оврагам/ Жены, матери, псы./ Разрывали землю, грызлись за кости, целовали милую плоть». Вы большой поэт, Макс Александрович! Ну очень большой, очень. Честное слово. А вот Розалия Самойловна сказала, вас надо расстрелять. Вот, извольте видеть… – Он полез за пазуху и достал скомканные листы. – Расстрельные списки на завтра… минуточку… Вот-с, обратите внимание, ваша фамилия. Во-ло-шин. Максимилиан Александрович. Год рождения тысяча восемьсот семьдесят седьмой, дата смерти… какое у нас завтра число? А я Розалии Самойловне так и сказал: Розалия! Не тронь Макса. Он мой друг. Вот я беру ваш карандаш… дайте мне карандаш… спасибо… и – вы-чер-киваю вас вашим карандашом! Вот так!.. Дарю вам жизнь!.. А вы не хотите на брудершафт… Поэт и власть… должны идти рука об руку. Вы согласны?.. Ваш Пушкин с властью дружил. Оды пел. И вы… как продолжатель… традиций… так сказать, наследник… А позвольте спросить, вы все же за белых или за красных?.. Можете не отвечать. Я знаю. За белых. В душе.

– Я, товарищ Кун, не делю людей по цвету.

– Бела! Бела! Называйте меня просто Бела! Ну я вас прошу. Ну пожалуйста. Вы же видите, я вас вычеркнул.

– Ваша воля или воля Розалии Самойловны снова вписать.

– Э, не-ет!.. Экий вы… недоверчивый. А хотите… пари? Нет, не пари… Вот, говорят, вы молитесь и за нас, и за этих, подлежащих, как вы справедливо пишете, в расход…

– Да, молюсь. Больше за вас.

– Это отчего же больше за нас?

– Христос молился за распинавших Его. Молиться нужно больше за палачей. Расстреливаемые вами – мученики, их души идут к Богу…

– А наши – к черту!.. – хрипло рассмеялся товарищ Кун. – Эх, Максимилиан Александрович, не верю я в эту вашу чертовщину. Убей меня Бог, не верю!

– Вы уже расстреляли десятки тысяч… Бела. Остановитесь. Чего вы хотите? Обезлюдить Крым?

– Скажу вам по секрету. – Он тяжело налег на стол и зашептал, дыша винным перегаром в лицо Волошина: – Товарищ Троцкий сказал, что не приедет в Крым, пока здесь останется хоть одна золотопогонная сволочь. Отсюда вывод. Но вы не расстраивайтесь, Макс. Ваших осталось уже не так много. А хотите доказательство моей дружбы? Вот вам список. Можете вычеркнуть из него каждого из десяти… Больше не могу. Дэмон будет сердиться. Это у нее такое прозвище, – зашептал он, хихикая, снова