История Великого мятежа - Эдуард Гайд лорд Кларендон

стал его преемником, был настолько раздосадован, что принялся умолять короля поручить этот пост кому-то другому, но убедившись, что король от своего намерения не отступит, пригласил к себе нескольких лордов — наиболее, по его мнению, ревностных в делах религии — и попросил их передать королю, что хотя он сам, Астон, римский католик, однако всегда старался не вводить в соблазн протестантских подданных Его Величества, и теперь не может не уведомить короля, что Гейдж является католиком самого что ни на есть иезуитского толка, что при нем живет иезуит, что он, Гейдж, присутствует на всех католических проповедях и что все это, по его, Астона, убеждению, обернется великим ущербом для короля — до такой степени злоба и личная неприязнь заглушили в нем голос совести.

Король был вполне доволен своим выбором и лишь посоветовал новому коменданту, через одного из друзей последнего, вести себя благоразумно, дабы не быть замеченным при отправлении обрядов своей религии. На это внушение Гейдж ответил, что он никогда не скрывал и не намерен скрывать своего вероисповедания, однако при отправлении обрядов всегда был чрезвычайно осторожен, и потому уверен, что в Оксфорде не найдется ни одного человека, который видел бы его на мессе, хотя он слушает мессу каждый день; на проповеди же он присутствовал один-единственный раз, в покоях дочери сэра Артура, куда его приглашали с величайшей настойчивостью — как он теперь думает, для того, чтобы заманить в ловушку. К несчастью, этот джентльмен недолго занимал пост коменданта, ибо месяц или около того спустя, когда Гейдж пытался разрушить мост близ Абингдона (где он задумал возвести укрепление, чтобы надежно защитить с этой стороны Оксфорд от вылазок абингдонского гарнизона), он был сражен мушкетной пулей, попавшей ему прямо в сердце. Рядом с ним в тот момент находился принц Руперт, одобривший и поддержавший замысел полковника — так, впрочем, и не осуществленный после его гибели. Смерть Гейджа — человека большого ума и самообладания, одного из немногих солдат, заслуживших всеобщее уважение и любовь — стала громадной потерей для короля.

Хотя король находился теперь в положении гораздо лучшем, чем это можно было с основанием ожидать в начале лета (он разбил и рассеял две парламентские армии и вернулся на зимние квартиры с победой, во главе войска, численность коего отнюдь не сократилась, а скорее даже выросла), Его Величество по-прежнему испытывал недостаток в самом необходимом, а те источники, на которые он мог бы рассчитывать для удовлетворения своих нужд, постепенно иссякали. С потерей всего Севера занятая его войсками территория сильно уменьшилась и сократилась, ибо после битвы под Йорком шотландцы повернули назад, чтобы овладеть Ньюкаслом и прочими городами, где еще держались королевские гарнизоны; теперь Ньюкасл уже был ими взят, и следовало ожидать, что, закончив и довершив свое дело в северной Англии, шотландская армия вновь двинется на юг и захватит те укрепленные пункты, до которых почему-либо не дойдут руки у самого Парламента.

В королевской же армии единодушия было меньше, чем когда-либо прежде. Старый главнокомандующий был смещен, и его пост занял теперь принц Руперт. Перемену эту одобрили немногие, ведь Брентфорд пользовался репутацией опытного военачальника, не совершал грубых ошибок при руководстве войсками, на военном совете готов был выслушать любого и всегда соглашался с самым разумным суждением; и хотя был он немногословен и туговат на ухо, в деле он сохранял живость ума и командовал отлично. Принц же, человек грубый и вспыльчивый, не любил ничего обсуждать и больше смотрел не на самое предложение, а на личность того, кто с ним выступает, а его враждебность к Дигби и Колпепперу, единственным штатским особам, участвовавшим в обсуждении военных дел, была столь сильна, что он перечил им буквально во всем. По правде говоря, вся армия с самого начала склонна была выказывать к Тайному совету презрение и пренебрежение, а король не довольно заботился о том, чтобы войска сохраняли должное уважение к его членам, чем умалял достоинство собственного сана.

Горинга, нового командующего кавалерией, принц Руперт жаловал не больше, чем Уилмота. Горинг имел все недостатки своего предшественника, но, в отличие от Уилмота, был чужд порядку и дисциплине и не пользовался уважением офицеров. Уилмот любил кутежи, но не в ущерб делу; он никогда не пренебрегал своими обязанностями и редко терпел неудачи. Горинг гораздо лучше соображал, имел более тонкий ум (и лишь во время попоек не мог сравниться острословием с Уилмотом — человеком, по этой части воистину вдохновенным); был храбрее и в минуту опасности не терял присутствия духа. Уилмот же чуял опасность раньше и, не умея вести себя, когда она наступала, так же хорошо, как Горинг, обычно предотвращал ее или с осторожностью избегал. Он никогда не пил, когда неприятель находился поблизости, Горинг же, если ему очень хотелось выпить, не мог устоять перед соблазном и не отказывался от вина даже ради победы над врагом. Однажды эта необузданная страсть овладела им настолько, что он позволил неприятельской кавалерии ускользнуть из Корнуолла; именно она стала причиной самой крупной неудачи Горинга за всю его военную карьеру. Никто из них не держал слова, не выполнял обещаний, не уважал долг дружбы; оба попирали любые законы чести и благородства; но если Уилмот нарушал их менее охотно, только ради какой-то значительной личной выгоды или преимущества, то Горинг делал это совершенно бездумно, из прихоти или ради острого словца, и ему нравились лишь такие люди, которых он мог одурачить, а затем выставить на всеобщее осмеяние. По этой причине круг друзей у него был уже, чем у Уилмота, зато компания — многочисленнее, ибо никто другой не умел так, как Горинг, покорять собутыльников своим зубоскальством. Оба имели безграничное и ненасытное честолюбие; оба удовлетворяли свои амбиции, вменяя в ничто любые законы справедливости и добродетели; однако Уилмот еще мог почувствовать угрызения совести перед лицом религии и не стал бы добиваться своих целей гнусными и порочными деяниями. Горинг же отмахнулся бы от подобных угрызений с веселым легкомыслием и ради удовлетворения самой мелкой страсти или пустой склонности, не колеблясь, нарушил бы свой долг и совершил бы любой вероломный поступок. В сущности, ему недоставало лишь надлежащего усердия (ибо он обладал остроумием, мужеством, умом и не сдерживаемым страхом перед Богом и людьми честолюбием), чтобы своей беспримерной, поистине выдающейся порочностью превзойти любого, кто жил в одно время с ним, да и в прошлые века. Из всех его блестящих достоинств подобного рода следует выделить лицемерие: он владел этим искусством с таким совершенством, что люди