Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

срепетироваться не успели. Кто-то заказал в городе куличей, которые вышли красивы, но несъедобны, так как на три четверти были из творогу, однако дня через четыре-пять были все-таки съедены, чтобы не пропадало добро. Все мы с куличом получили по два крашеных яйца, что с куличами обошлось очень дорого (потом оказалось, что заказ сделал господин Радио). Время приближалось к 12 часам, накрапывал дождь, наши приоделись, а барыни по возможности и расфрантились. Все отправились ко второй столовой, где, с разрешения старшего врача, столы были убраны и было устроено что-то вроде алтаря, на стену был повешен чей-то образ, убранный цветами и зеленью, на алтаре среди цветов горело много свечей, помещение столовой было тоже все в зелени и цветах. В общем, вид был торжественный и красивый.

Шишмарев стоял во главе своего импровизированного хора. Он пел сильным басом «Воскресение Христово видевши», «Пиво пием новое» и т. д. «Христос Воскресе» выходило лучше всего как более известное, но остальное пение часто оставалось на одном Шишмареве, который один из всех знал эту службу. Тем не менее по окончании службы все разошлись вполне удовлетворенными, а многие и со слезами на глазах. Вдали от погибающей родины, живя под влиянием враждебной и ненавистной французской зоны, мы услыхали всем дорогие, наши русские пасхальные напевы. Спасибо капитану Шишмареву, что в эту ночь он сумел [порадовать] всех, кому они были дороги. Вспомнились только что ушедшие благополучные времена, и крепла надежда, что еще увидим мы свою родину возрожденной.

По окончании службы многие перешли в другую часть барака, где был накрыт большой стол, на нем стоял громадный самовар, извлеченный из багажа Дурново, там же нашлась и вся сервировка. Тут же красовался большой окорок, дар Ирины Владимировны Швецовой; разные закуски, редис и сладости доставили другие участники этой трапезы. Выпили виски, отличного портвейна, закусили горячей ветчиной, которую резал Михаил Васильевич, и за чаем просидели часа два в мирной беседе, а потом все разошлись по своим баракам в умиротворенном состоянии и думалось: пока живы эти песнопения, жива будет Россия и, хоть и попала она в лапы мерзавцев, но вырвется из их жестоких тисков и заживет она, наша матушка, своей самобытной жизнью.

Так дождались мы Пасхи, а об вас так и нет известий. Где вы? Что вы? В каких условиях встречаете ее? Мне все думалось, что вы покинули Ялту, а потому представление о вас не связывалось ни с каким местом. Вы представлялись мне как бы в пространстве и было мне горько, и злоба брала, что милые союзники разбросали нас по белому свету, а как соединиться, как найти друг друга, не помогали. Да и не один я был в таком положении, решительно все были так или иначе оторваны от своих семей, от родных, от источников существования. Думается, что в этот день на головы французов пало много и много тяжких проклятий. На первый день праздника, конечно, нужно было сделать визиты, хотя они делались каждый день к Н. А. Швецову, М. П. Мешковой, по случаю же Пасхи прибавились [визиты] к двум братьям Крестовниковым – один жил в нашем бараке, а другой в швецовском. Еще нужно было зайти к Дурново.

В семейном бараке, где жил Н. А. Швецов, были натянуты веревки, а к ним на английских булавках подвешены простыни. Таким образом помещение Швецова имело две койки и кроватку маленького Бориса, у Крестовниковых было четыре койки, таким образом весь барак был разгорожен простынными перегородками, за которыми жили и другие семьи. Эти эфемерные перегородки ни от чего не охраняли; крик маленького Бориса носился по всему бараку; ворчанье и капризы Крестовниковой, с которой я встречался в Москве у Мимоши, но крик Бориса было слышно по всему бараку, почему отношение Ирины Владимировны к Крестовниковым было натянутым, и Ирина Владимировна постоянно жаловалась на ее притязание и передавала мне, как Крестовникова критиковала с кем-то деятельность Михаила Васильевича. Словом, почва для разведения сплетен была самая благоприятная. А если принять во внимание, что Борис совершенно измотал своих родителей, а у сына Крестовниковой сделалась дизентерия, то становилось понятным, что дамы эти изнервничались, утомлены и разбиты, особенно после всего пережитого. Тяжко было избалованной Крестовниковой, которая, казалось, всю жизнь только красовалась, а о детях и обо всем, что ее окружало, не имела ни малейшей заботы. Моя забота была смягчать сердце бедной Ирины Владимировны, у Крестовниковых же бывал я редко, так как дама эта была язвительна и перцевата во всех отношениях, хотя болтовня с ней была довольно любопытна, так как не было пределов и границ для болтовни на любую тему. Сам же Крестовников, как и другая их семья, жившая в нашем бараке, были люди тихие и очень солидные.

У Крестовниковых и у Швецовых всегда был радушный прием и в изобилии шоколад, а у Николая Алексеевича и отличный портвейн или коньяк с закуской. Было очень мило, когда чей-то барачный ребенок подбирался к занавескам швецовского жилища, потихоньку раздвигал их и глазами искал Бориса. Этот малыш еле выучился ходить, Борис же только что научился стоять, и вот эти два маленьких человечка встречались глазами, говорить еще оба не могли, а наблюдали друг друга долго и молча. Ходившему хотелось поиграть с Борисом, недвижимый Борис впивался глазами в своего двигающегося приятеля, это продолжалось подолгу, наконец малыш скрывался за занавеской, а Борис начинал орать. Родителям он не давал ни отдыха ни сроку: то он был голоден, то желудок у него испортится, то мама ушла, то посторонний дядя хочет взять его на руки – и бедный Николай Алексеевич кротко и безмолвно нянчится с этим пудовиком, оттянувшим своей особой руки мамаши. Он был так велик и тяжел, что она, бывало, вся перегнется, нося его, чтобы хоть этим остановить его постоянный крик, да и Николай Алексеевич совершенно извелся с ним.

У Дурново я был всего несколько минут. Умея устраиваться исключительно, генерал сумел в своем бараке выгородить угол, где поставил большой стол, покрытый скатертью, на нем кипел громадный самовар, блестели серебряные подстаканники, а генеральша, приятная во всех отношениях, принимала гостей. Ее милые и простые дочки пучили глаза, трещали и верещали вовсю. Словом, визит был самый визитный, и я откланялся очень скоро.

Что касается визита к Марии Петровне, то он не отличался от ежедневных: поврали всякую ерунду, послушав рассказов о докторе, который не давал ей касторки, и о том докторе, что был так похож на ее первую любовь, что этого доктора она даже заставила обрить усы, чтобы лучше в этом убедиться; о своей новой любви к англичанину, о том, какая мерзавка шамшинская певица и т. д.,