Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

Жил с нами Николай Алексеевич Михайлов с 14-летним сыном, длинным парнем. Жена Николая Алексеевича, урожденная Ильина, с другими детьми осталась в Харькове. Николай Алексеевич всю жизнь провел в работе, торгуя мехами в Москве. Это был человек дела, по характеру полная противоположность Чудакову, почему, вероятно, они очень дружили. Николай Алексеевич тоже принимал живое участие в наших комиссиях; он всегда старался чем-нибудь заняться и жестоко ворчал на сына, когда видел его без дела. Бедный юноша по возможности огрызался и не упускал случая напасть с ворчанием на родителя. Один раз было очень слышно. Николай Алексеевич захворал. Пошли у него нарывы то на лице, то на шее, ходил он с забинтованной головой, должен был держать диету, почему еду приходилось ему готовить самому для себя. Послал он Алешу за яйцами, а юноша ловкостью не отличался. Возвращается Алеша с пакетом и роняет его к ногам отца, конечно, все яйца разбились. Последовала безмолвная картина. Папинька употребил громадные усилие, чтобы сдержать себя. Сын ожидал грома и молний, а папинька остался без ужина. Так текла наша жизнь.

В конце барака находились две комнаты для семейных. В одной жили муж и жена Крестовниковы, а в другой поместился молодой Шамшин со своей певицей, при которой состояла горничная, близко познакомившаяся с русскими и французскими солдатами, а в этих поклонниках недостатку не было.

Певица принимала участие в карточной игре, играя вместе либо с молодым Шамшиным, либо с Борисом, причем обычно сидела, обнявшись со своим соигроком, величая обоих на ты, дело доходило и до поцелуев. Молодой Шамшин, умный, грубый, решительный человек, сравнительно редко появлялся в нашей компании. С отцом у него были отношения особенные – они друг другу уже не мешали. Только старик, с которым я перешел даже на «ты» и звал его «Саша́», говорил мне: «Удивляюсь, чего Тихон нашел в этой бабе», и мы между собой ее часто ругали. Она, вероятно, это чувствовала и была со мной холодна, может быть… может быть… потому, что я был в очень хороших отношениях с ее соперницей, жившей в другом бараке. А потом, благодаря своей безалаберности, она так испортила себе желудок, что попала в госпиталь и лежала в отдельной комнате. Поправившись, она не захотела покинуть госпиталь, так как один из врачей напоминал ей ее первую любовь. Было ей лет 28–30 – и сколько она пережила всяких увлечений. Скрутив головы команде «Капурталы», она влюбилась и влюбила в себя красавца-англичанина, занимавшего крупное положение в салоникском порту. Дошло до того, что он сделал ей предложение. Она была в страшном затруднении, так как у нее в России остался муж, с которым она давно не жила, но развода не было, а какой же теперь развод, когда в России все развалилось. Негде было искать концов, а англичанина упустить жаль, уж больно парень хорош и красив. Мария Петровна[17] уехала в Афины с семьей Н. А. Швецова, и как разобралась эта сложная история, знает Бог.

Молодому Шамшину жилось в его отдельной комнате не всегда сладко. Часто слышались оттуда истерики и его грубый, укрощающий голос. Вероятно, его двусмысленное положение создавало условие для накопления электричества, которое разряжалось в таком виде. Однажды, часов в 11 ночи, к моей кровати подходит доктор Клисич, я уж засыпал. Клисич спрашивает: «Вы слышите, что творится у Шамшина?» А, что? Во сне я ничего не слыхал. «Ведь он хочет ее зарезать» – и, действительно, слышится у них шум и гам. Шамшин орет: «За каким чертом ты увязалась со мной, я погублю твою карьеру! Я задушу тебя!» И действительно, из комнаты слышится хрип человека, которого душат. Я подумал и говорю – «А шут с ними, нам какое дело!» Повернулся и стал спать. Клисич, горячий черногорец, удивился моему хладнокровию, но послушался. На другой день эта счастливая чета мирно гуляла под ручку по всему лагерю. Вот приблизительно все, что припоминается о наших сожителях и спутниках.

Жизнь большинства была полна тяжелой заботой по случаю создавшегося положения, но заботы эти каждый носил про себя, так как выхода все равно не было, а жить было нужно, нужно было отбыть это карантинное время, а там – что Бог даст. По существу, в этом жилье ничего неприятного не было, а было много своеобразного, чего никто из нас не переживал, а если б год назад было сказано, что мы будем жить в такой обстановке, то это показалось бы невероятным. День наш начинался рано. Часов в 7 утра с шумом открывалась дверь барака и вваливался наш надсмотрщик-француз. За ним два пленных болгарина тащили: один – ведро с еле теплым отвратительным кофе без молока, с самым минимальным количеством сахара, другой – нарезанный хлеб. Всем нам были выданы цинковые кружки.

С приходом этой троицы барак просыпался. Еле продрав глаза, наши сожители начинали искать около себя свои кружки, у некоторых счастливцев были ночные столики, у большинства этой роскоши не было, а потому кружка обыкновенно оказывалась Бог знает где. Найдя кружку, кто в чем спал, отправлялся получать свою порцию. Так как я спал рядом с Иваном, а с другой стороны с Михаилом Васильевичем, то Ванюша устраивал нам это дело. Выдача была строгая, каждому полагалось по кружке кофе и по куску хлеба, но Ванюха ухитрялся стибрить по второму, да еще нацедить в чайник кофе, говоря, что кто-то вышел и поручил ему удержать его порцию. Раздав еду, шествие удалялось, а жители «дна» начинали шевелиться вразброд: одни вставали, другие валялись, Чудаков науськивал Швецова и Шамшина, Швецов заявлял по-горьковски, что «в былое время он привык пить в кровати шоколад», и принимался за свой скверный кофе; Чудакову подавались газеты, купленные Ванюшей, Михаил Васильевич старался проникнуть в них скорей, Чудаков ругался, Вишняков чистил в углу щеткой свои чулки, я поддразнивал Шамшина, он подходил ко мне и таинственно рассказывал, как они обедали вчера в ресторане против белой башни и как мила была гречанка, а последние волосы торчат у него на голове прозрачным хохлом. Голый летчик выбирается из-под одеяла и ищет свою рубаху; Анпенов шпыняет Швецова, что тот закурил папиросу, когда обещал не курить. Доктор Клисич, лежа на кровати, наблюдает эту невинную болтовню только что проснувшихся людей.

Постепенно начинали одеваться и выходить к водоразборному крану, где мы сперва умывались. По всему лагерю был устроен водопровод, но потом нас погнали от этого крана, так как около него