Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

он провел время. Шамшин огрызался понемногу, одеваясь и надев брюки, исчезал в уборную. Такое подтрунивание над Ш. повторялось почти ежедневно. Кончалось тем, что и Шамшин, и Чудаков сбега́ли в город первыми, а домоседы дежурили.

Чудаков был самый ярый покупатель газет, почему Иван должен был рано утром покупать ему парижские и местные, если какой-либо не хватало, Чудаков яростно накидывался на Ивана, Иван же нисколько не боялся крика хозяина и в грубой фамильярной форме отвечал, что «Матен» сегодня из Парижа не привезли. Курьёзно было видеть Ивана в совершенно сбитых набок длинных сапогах, в картузе и какой-то полувоенной-полуштатской одеже, покупающим французские газеты. Для Чудакова Иван был просто вещь, он орал на него при всякой возможности. Зачем потащил его Чудаков с собой, он, кажется, и сам не знал [зачем], но, дотащив до Одессы, ему стало жаль расстаться с ним и Ванюха попал за границу. Иван был обязан ухаживать только за Чудаковым, и в виде особого уважения Чудакова к Михаилу Васильевичу допускалось, что Иван чистил наши сапоги.

В течение дня Чудаков пропадал в городе, «личарда» был совершенно свободен, и от нечего делать он целыми днями валялся на кровати и бо́льшую часть времени спал, что не портило его ночного сна, во время которого он нередко бредил, вскакивал, и видно было, что во сне он тревожился военными воспоминаниями. Моя кровать стояла почти рядом с его, и однажды ночью я слышу, он бормочет: «Ай Чудаков – настоящий Чудаков». В конце концов уже перед самым нашим отъездом на Ивана нашла тоска по родине, где у него осталась жена с двумя ребятами, и Ванюха наш, найдя подходящую компанию, здо́рово загулял и совершенно пьяный предстал пред очи грозного хозяина, но Чудаков отнесся к этому снисходительно. В сущности, Чудаков был очень скромный человек, в жизни же порывистый и безалаберный, но очень милый человек, очень расположенный к нам, и весь барак его любил.

Вообще жизнь у нас в бараке была похожа на коммуну, особенно вечером, когда собиралась вся наша компания. Электричества почему-то у нас не было, почему приходилось жечь свечи, вставленные в бутылки. Ставились они на длинном столе, прислоненном к концам кроватей, на которых спали Николай и Иван Ивановичи Оловянниковы, о которых я забыл упомянуть. Люди они были смирные и этому не сопротивлялись. А было чему, так как сидеть приходилось нам на полуразвалившихся скамьях; кому не было места, лезли к ним на кровати, тут же ели, пили чай, воду для которого доставал Иван из кухни, где были русские повара, тут же пили красное вино, откупоривали консервы, сардины; на столе в жестяных банках стояли два нескладных букета, падавшие постоянно. Грязь и хаос на столе были невообразимые, что отражалось на кроватях Оловянниковых.

За этим же столом происходила игра в преферанс, к игравшим присоединялись не игравшие, подходила публика из других бараков. Все старались учить, давали советы, и наконец у стола собиралась целая толпа народу, стоял гам, шум, превращавшийся в страшное орание, когда удавалось кого-нибудь обремизить без двух, без трех, а случалось, и без четырех. Конечно, когда ремизился А. И. Шамшин, то поднимался наибольший шум, но это бывало редко, чаще попадал Б. Швецов и Михаил Васильевич, который не желал считаться ни с какими правилами игры, да он их и не знал. А. И. Шамшин не признавал игры дешевле полкопейки, почему игра оканчивалась проигрышем руб. в 50, но расчитывались карбованцами, которые, казалось, больше ни на что не были пригодны, а потому легко проигрывались, не доставляя большой радости выигравшему. Вообще же карбованцы совершенно не имели цены, только офицеры умели сбывать их в городе единственно за коньяк, причем приходился он по невероятной цене, но они предпочитали получить хоть что-нибудь, чем таскать с собой эти несчастные деньги, да еще получали возможность напиться с горя, что в их среде было явлением нередким. Часто на одном конце стола шла игра в карты, а на другом Михаил Васильевич играл с Анпеновым или Смирновым в шахматы. На одном конце шум, а на другом страшная сосредоточенность. Обыкновенно били Михаила Васильевича: партнеры были сильные, а [его] голова была занята другими вопросами.

Анпенов был настоящий джентльмен. Происходя из крестьянской семьи, он получил образование в семинарии, потом попал на службу к Губкину и Кузнецову в Коломбо. Он прожил там больше 30 лет, совершенно англизировался, а в последние годы стал там русским консулом. По-английски говорил он, конечно, как англичанин. Кроме знания языка он знал все обычаи, приемы и взгляды англичан, почему для нас был неоценимым помощником при всех сношениях с англичанами. Со Швецовым был он старый приятель. Анпенов был человек долга, и всем, чем только и где только мог, он старался облегчить положение беженцев. Так он принял на себя хлопоты, чтобы деньги наши менялись по более приличному курсу, что было чрезвычайно важно для всех. Это ему не удалось, но как у нас полагается, многие взялись его ругать. Он это знал и не обижался.

На «Капуртале» им был поднят вопрос о том, что мы бесплатно пользуемся гостеприимством англичан, что мы обязаны отблагодарить их. Его просили обсудить этот вопрос с капитаном, который ответил, что англичане исполнили свой долг, а потому никакой благодарности не подлежат; хотели дать на чай команде – ответ тот же. Однако было собрано 15 000 руб., которые в конце концов с ведома капитана были переданы русскому консулу в Салониках для оказания помощи беднейшим офицерам и беженцам. Тогда решили послать благодарственную телеграмму английскому королю. Ее составил Михаил Васильевич, а Анпенов перевел. В этой телеграмме было особенно удачное выражение, в котором говорилось, что русский народ не забудет отношение к его бедам союзников и оценит их по заслугам. Конечно, в телеграмме упоминалось с благодарностью отношение к нам команды «Капурталы».

Как денежные дела, так и вопрос о благодарности и еще другие вопросы обсуждались, когда были на пароходе, на его палубе, а в лагере – около нашего знаменитого стола. Председателем обычно выбирался Михаил Васильевич, а исполнение постановлений поручалось комиссии, не обходившейся без Анпенова. О Смирнове мало что можно сказать. Этот человек был предан душой и телом Швецову. Человек тихий, занимавший крупный пост в Туркестане по делам Купеческого банка. Он намеревался через Владивосток пробраться в Туркестан, где находилась его семья, с которой он не видался два года и ничего о ней не знал, как и она о нем.

Жил у нас в бараке еще Валентин Семенович Вишняков, двоюродный брат С. Н. Урусова. Это был человек молчаливый, всегда в себе. Забрался он в самый отдаленный угол барака и никакого участия в жизни барака не принимал. По утрам,