Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

потери, понесенные в периоды спадов рождаемости и увеличения смертности. Между 1649 и концом 1700-х гг. эпидемии, являвшиеся бичом средневекового общества, пошли на спад. Чума исчезла в Шотландии после 1649 г., а с оспой справились к 1770-м гг. Законодательство о бедных 1649 г. регламентировало, что бедных нельзя оставлять голодными, хотя еще долгое время решить эту проблему не могли. Предшествующий закон об оказании помощи неимущим 1574 г. был неэффективен, как и многие другие правовые документы королевства, в котором все еще не существовало сильной центральной власти. В результате бедняки должны были полагаться на традиционные средства выживания: попрошайничество, воровство при случае, редкую поддержку местных властей, объедки со столов тех, кто их оставлял, а также поддержку бывших работодателей – гильдий, цехов, товариществ, с которыми они имели ранее некоторую связь[930]. Между 1651 и 1674 гг. и потом, с 1700 до 1739 г., в Шотландии не было серьезных национальных бедствий, связанных с недородом. Процесс сельскохозяйственного усовершенствования, все еще неоднородный по отраслям и регионам, способствовал увеличению производительности, и это в XVIII в. заставляло землевладельцев, фермеров-арендаторов и торговцев стремиться к поддержанию выгодной им цены на продукты. Картофель часто выручал шотландцев в тяжелые неурожайные годы и в периоды социальных катаклизмов. Таким образом, брак и обзаведение потомством всегда являлись одним из основных элементов общественного строя, испытывая влияние и погодных условий, и голода и болезни, но определяя одновременно и весь общественный уклад.

На окраинах мира брак был неустойчивой и переменчивой договоренностью. Брачные союзы, устоявшие перед ранней смертью одного из партнеров, могли быть сломлены разводом и разделом имущества, и в то время как число подобных разводов в целом кажется не значительным, именно простолюдины, а не дворянство и представители благородных сословий чаще представали по этим вопросам перед Судом комиссара

в Эдинбурге. Брак в Шотландии был индивидуальным решением, касалось ли это вступления в него или его расторжения, поскольку опирался он на согласие, сопровождаемое сексуальными отношениями. Церковь, не играя решающей роли, добавляла лишь одно требование: публично и в определенной форме заявить имена вступающих в брак и объявить о браке с кафедры проповедника за несколько недель до совершения церемонии, преследуя только одну цель – узнать двоеженцев и таким образом гарантировать законность брака. И это со временем ставило перед церковью задачу сохранения и поддержания института брака[931].

Однако брак, на протяжении многих столетий являвшийся исключительно экономическим учреждением, вероятно, именно в Новое время стал менять свою природу, в которой личный неэкономический интерес, основанный на выборе, стал преобладать. Как следствие, выбор партнера в браке стал существенной новой формой свободы и независимости[932]. Однако это не стоит преувеличивать: для многих тысяч обычных людей брак был экономической потребностью, особенно для женщин, экономическое положение которых было подчиненным и которые чаще, чем мужчины, не находили работы, способной приносить прибыль. Остаться старой девой, означало для любой женщины, кроме дочерей аристократии и дворянства и, возможно, богатых торговцев, риск быть подвергнутой холодному осуждению, и одинокие женщины могли преследоваться властями, которые считали порой, что, борясь со старыми девами, они борются с нарушителями нравственности.

Еще хуже было вдовство. Исключение составляли лишь немногочисленные женщины, которым достаточно повезло, чтобы быть в состоянии поддержать независимое существование. Случай Энн Смит, откровенно называвшей себя «бедная печальная вдова», говорит за многих женщин, попавших в подобные обстоятельства: за два месяца до описываемых событий она, жена пивовара, бюргера из Арброата, но вскоре, потеряв мужа и доход, уже ищет жилье в Данди, а в марте 1739 г. повторно обращается к провосту Арброата, чтобы он вмешался и помог ей получить хоть какую-нибудь помощь из фонда пивоваров, чтобы поддержать ее «очень средние обстоятельства»[933].

Семья в полном смысле являлась экономической ячейкой общества. Были занятия, которые требовали различных навыков и умений от мужчины и от его жены с детьми: угольная промышленность, например, где мужчины рубят уголь, а их жены и дети разносят его, или, как в сельском хозяйстве Лотиана, где батраки, сельскохозяйственные служащие, были обязаны иметь жен, чтобы те вместе с мужьями участвовали в сборе урожая и на других сельскохозяйственных работах[934]. Тоже и бесчисленные другие случаи, когда жены вносили существенный вклад в домашнюю экономику.

Если жестокость и отказ в материальной поддержке жены часто фигурировали в качестве основания для разделения имущества и развода на протяжении предшествующих столетий, то эмоциональное разочарование или неудовлетворенность теперь, начиная с XVIII в., приобретают все большее значение по мере того, как люди стали дольше жить. Хотя мы знаем слишком мало об ожиданиях и фактах семейной жизни среди низших классов, есть достаточно косвенных свидетельств, что взаимная привязанность и любовь была важным компонентом[935]. Для высших слоев романтичная любовь как фактор брака встречается реже, однако известно, что нежность и глубокая привязанность были распространены даже в патриархальном и иерархическом обществе[936]. Если, по свидетельству Элизабет Мьюр, писавшей в 1790 г. и оставившей воспоминания о жизни своего деда, «каждый владелец уважал его семью, арендаторы чтили его, и он был благосклонен к своей прислуге», то к концу столетия ситуация изменилась. Говоря о поколении предков, автор отмечала, что хотя почтение и страх по отношению к хозяевам, отцам и главам кланов владели умами людей, самым могущественным был страх перед богом»[937].

Но в XVIII в., несмотря на политические потрясения первой половины столетия, это чувство соперничало с распространяющейся в массовых представлениях идеей ухаживания. Умеренная, в духе Просвещения, любовь и следующее за ней супружество были провозглашены наиболее желательным сочетанием, наряду с признанием основных просветительских ценностей – разума и равенства[938]. В 1771 г. Генри Маккензи издал «Человека чувства», и тринадцатую главу начал с описания молодой женщины: «Она была отпущена в самостоятельную жизнь в семнадцать лет. Ее отец являлся тогда членом парламента и жил в Лондоне, оттого в этом возрасте за нее постоянно произносили тосты. Ее здоровье было предметом постоянного внимания тех, кто пил за нее и опьянялся одним лишь ее видом. Цвет ее лица был нежным, гранича с бледностью, которая, конечно, лишь добавляла ей красоты, чему соответствовала и ее речь – говорила она с задумчивой мягкостью. Ее глаза имели тот нежный ореховый цвет, который является, скорее, умеренным, чем проникновенным, и, кроме тех случаев, когда они были освещены хорошим настроением, которое, впрочем, часто с ней случалось, всегда горели огнем привлекательности. Выражение ее лица и манеры были изящны в самой высокой степени и внушали уважение, хотя их владелица никогда оного не требовала»[939]. Чувствительность, с которой Генри Маккензи