Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

помощи широкомасштабного производства было чем-то неизвестным или игнорируемым, и это обстоятельство явилось главным препятствием для развития мощных и способных приносить большие налоги промышленности и коммерции, сопоставимых по размаху с промышленностью и коммерцией нашего времени. Римское правительство не много тратило на содержание военно-морских сил, и ничего — на обслуживание национального долга; оно существовало за счет своих доходов, а не долгов. Промышленность оставалась в значительной мере кустарной, ее изделия попадали к покупателю, минуя многие торговые и налоговые стадии, существующие сегодня. Люди производили товары скорее для нужд своих местных общин, а не общего рынка. Они больше работали на себя, меньше на невидимых других, в отличие от нас. Они больше трудились физически, работали дольше, зато не так интенсивно и не тосковали о множестве великолепных вещей, которые были для них недоступны. Они не смели бы и мечтать состязаться в благосостоянии с нами даже в самые неблагоприятные наши годы; зато они наслаждались благополучием, которое было для Средиземноморья того времени чем-то из ряда вон выходящим и которого средиземноморские народы не достигнут уже никогда. Это был зенит материального преуспеяния древнего мира.

ГЛАВА 16

Рим и его искусство

30 г. до н. э. — 96 г. н. э.

I. ЗАВИСИМОСТЬ ОТ ГРЕЦИИ

РИМЛЯНЕ по природе своей не были народом художников. До Августа они были воинами, после него — властителями. Они считали, что наведение порядка и обеспечение безопасности посредством принятия бремени власти на себя — большее благо и куда более высокая задача, чем создание прекрасного или наслаждение им. Они платили большие деньги за произведения старых мастеров, однако свысока относились к художникам-современникам, уважая их не более, чем лакеев. «Восхищаясь картинами, — писал доброжелательный Сенека, — мы презираем их создателей»{892}. Только право и политика, а из искусств, связанных с физическим трудом, — сельское хозяйство представлялись им почтенными занятиями. Не считая архитекторов, большинство живших в Риме художников были греческими рабами, вольноотпущенниками или наемными работниками. Почти все они трудились своими руками и относились к классу ремесленников; латинские авторы редко задумывались над тем, чтобы составить их биографии или сохранить имена. Поэтому римское искусство почти целиком анонимно; его история не согрета такими человечными образами, как Мирон, Фидий, Пракситель и Протоген, чьи имена освещают эстетическую историю Греции. В силу этого историку приходится ограничивать себя рассказом о вещах, а не о творцах, перечислением монет, ваз, статуй, рельефов, картин, зданий в отчаянной надежде благодаря кропотливому накоплению фактов вызвать у читателя ощущение величия и полноты римской художественной жизни. Произведения искусства взывают к человеческой душе скорее через посредничество зрения, слуха или осязания, чем рассудка; их красота увядает, если ее разъять на идеи и слова. Универсум мысли — это лишь один из множества миров, каждое чувство обладает своим собственным миром; поэтому и каждое искусство живет в присущей только ему одному среде и не может быть выражено словами. Даже художник пишет об искусстве впустую.

Главное несчастье римского искусства заключается в том, что к его рассмотрению переходят от искусства греков, которое кажется на первый взгляд его образцом и повелителем. Как искусство Индии поражает нас необычайностью своих форм, так искусство Рима оставляет нас равнодушными монотонным повторением знакомых моделей. Мы давным-давно уже видели эти дорийские, ионические, коринфские колонны и капители, нам слишком хорошо известны эти гладкие идеализированные рельефы, эти бюсты поэтов, властителей и богов; даже ошеломляющие помпейские фрески, говорят некоторые, не более чем копии греческих оригиналов. Только «смешанный» стиль — исконно римский, но он противоречит нашим понятиям о классическом единстве, простоте и сдержанности. Вне всяких сомнений, римское искусство эпохи Августа находилось под подавляющим греческим влиянием. Через Сицилию и греческую Италию, через Кампанию и Этрурию, наконец, через Грецию, Александрию и эллинистический Восток в римское искусство перетекли эстетические формы, методы и идеалы Эллады. Когда Рим стал хозяином Средиземноморья, греческие художники Хлынули в новый центр богатства и могущества и создали бесчисленные копии греческих шедевров для римских храмов, дворцов и площадей. Каждый победитель привозил с собой несколько выдающихся работ, каждый магнат обшаривал города в поисках сохранившихся сокровищ греческого художественного ремесла. Постепенно Италия стала музеем, в котором хранились купленные или украденные статуи и картины, на протяжении столетия определявшие римскую художественную моду. В области искусства Рим был поглощен эллинистическим миром.

Но все это лишь половина правды. В одной области, как мы вскоре увидим, история римского искусства представляла собой борьбу между архитравом и аркой; в другой исконный италийский реализм силился оправиться от вторжения на полуостров греческого искусства, которое предпочитало изображать богов, а не людей, тип или платоническую идею, а не индивидуума из плоти и крови и искало скорее благородного совершенства формы, чем истинного понимания и конкретности. Это мужественное самобытное искусство помогло вырезать фигуры на этрусских надгробьях во враждебную ему эпоху между греческим завоеванием и филэллинской экзальтацией Нерона. Настало время, и оно преодолело эллинистические шаблоны, революционизировало классическое искусство, обогатив его реалистической скульптурой, импрессионистической живописью и архитектурой арки и свода. Благодаря этим достижениям, впрочем, как и той красоте, которой город был обязан Греции, Рим на восемнадцать столетий превратился в художественную столицу Западного мира.

II. РИМ ТРУЖЕНИКОВ

Античный путешественник, направлявшийся осмотреть Рим Флавиев и поднимавшийся вверх по течению Тибра из Остии, прежде всего отмечал стремительность мутного потока, уносившего почву холмов и долин в море. Этот простой факт многое мог поведать о неспешной трагедии эрозии, о трудностях, с которыми неизбежно сталкивались коммерсанты, пытавшиеся наладить бесперебойное сообщение между Остией и Римом, о периодическом заиливании устья Тибра и наводнениях, которые почти каждую весну затапливали римские низины, загоняя горожан на верхние этажи домов, куда можно было добраться только на лодке, а часто уничтожая запасы зерна, что хранились в прибрежных складах. Когда вода спадала, она увлекала за собой дома, под обломками которых гибли люди и животные{893}.

По приближении к городу[67] взгляд путешественника приковывал к себе Эмпорий, который простирался на тысячу футов вдоль восточного берега реки и оглашался шумом рынков, пакгаузов, криками рабочих, грузивших и переносивших товары. За ним возвышался тот самый Авентинский холм, на котором разгневанный плебс устраивал свои «сидячие забастовки» 494 и 449 гг. до н. э. На левом берегу виднелись сады, завещанные Цезарем народу, а за ними — Яникул. На восточном берегу у прекрасного Эмилиева моста находился Forum Boarium, или Бычий рынок, с его сохранившимися до сих пор храмами Фортуны и Матери Матуты