Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

Сейчас уже не вспомню, наверное, целиком свою первую частушку, в памяти осталась только последняя строчка… Понятное дело, она посвящена кудрявым, шустрым ягнятам с озорным огоньком в глазах… «Горками черёмухи весь пол усыпают», вот так звучала последняя строка. А первые строчки… всё-таки попробую напрячься и вспомнить их: «Любят свежие листочки шустрые ягнята… как от пуза наедятся, тут же засыпают… А проснутся, вскачь пойдут, словно бесенята, горками черёмухи весь пол усыпают», как-то так, в общем… Удивительно, но Анвар-тюти обратила внимание на мою частушку, забыла о своём «молотильщике конопли» и, повторяя за мной, стала распевать мою частушку, мы с ней вдвоём вволю напрыгались, наорались, насмеялись.

Назавтра мы опять остались одни в избе, не успели стихнуть скрипы половиц под ногами взрослых, бычок, три барашка, Анвар-тюти и я продолжили светопреставление… Анвар-тюти пела целый день лишь мою частушку… Это придало мне сил, раззадорило… В тот же день я ещё написал частушку. Если меня не подводит память, она была о грустящем в загоне бычке…

4

Сошёл снег, обнажились тропинки. Я почти не захожу в избу. На нижней улице, напротив дома Кируша (Кирилла), полянка, она первая избавляется от снега. Мы, местная ребятня, сообща играем там в кости, в бабки, бросаем монетки. По вечерам за колхозным амбаром собирается молодёжь. Иногда посиделки перемещаются ближе к нашему дому – к амбару Андриян-дэдэя. С улицы Имянле с гармонью под мышкой поднимается Чыжык Бачели (Василий). Играют, поют. Накинув на плечи старый отцовский пиджак, поплотнее в него укутавшись, и я стою с краешка. Губами повторяю слова песни за взрослыми, и вдруг, неожиданно даже для себя, вставляю свою частушку.

Весна – время праздников. Знаю, скоро придёт Олы кен (Великий день). У кряшенов Олы кен – Пасха. Весь Багряж будет стоять на ушах. С утра до вечера детвора будет собирать яйца. Зайдут в избу и дружно закричат: «Иусус Кристус воскрес!» И мне хочется ходить по избам, крашеные яйца собирать. Но мама не отпускает: «Мы – татары, мусульмане», – объясняет она. Хотя и не до конца понимаю её объяснения, но разницу между татарами и кряшенами успел почувствовать на себе. Когда идём купаться, мальчики от души смеются надо мной, а те, кто позлее, и частушку в мой адрес отпустят:

Эй, татарин-татарва,

Не ходи за нами.

Будем бошку отрывать,

Гривенник – цена ей!

Мне хочется заткнуть злые рты своей частушкой, но ничего достойного пока не получается, в ответ пою им где-то подхваченные строчки:

Кряшен, кряшен – замарашка,

Скачут блохи по макушке.

Приближение праздника вот ещё по чему замечаю: каждый божий день со всего Багряжа тянутся к маме заказать новое платье кривые да косоглазые девушки. Разве одни только красавицы чувствуют приближение праздника?!

В Верхнем конце села жил один бедняк по имени Жамай. Где уж доставал он газеты зимой для своих самокруток, не знаю, но с наступлением весны неизменно наведывался к нам. Приходит, садится на ступеньку крыльца и молчит – немой потому что. Кто-то так и называл его – Немой Жамай, но кличка тоже была – Пружина. Длинное, худое тело изогнуто вопросительным знаком. С острого подбородка свисают три-четыре жидкие пряди козьей бородки. На нём старый чекмень с непомерно огромным воротником, локти – в заплатках. Штаны на коленях тоже сорок раз залатаны-перелатаны, но в прорехах всё равно видны худые ноги. На ногах лапти, перевязанные бечёвкой с многочисленными узлами на местах разрывов, длинные концы которой стелются по земле, словно усы. В грязной обуви в дом не заходит, зовёшь его, зовёшь, а он только головой трясёт в ответ, отнекивается. Наша мама никогда не отпускала пришедшего за газетой Жамая, не накормив досыта. Всё, что испекли для себя, она кладёт на тарелку и выносит Жамай-дэдэю. Я люблю смотреть, как он ест. Длинные узловатые пальцы непослушны и искривлены; ногти – без содрогания не взглянешь. При виде тарелки с едой он сразу преображается, сгорбленная спина выпрямляется. Он ест, не обронив ни одной крошки, не пролив ни одной капли, с чувством, с толком, с почтением к еде. Положив в рот кусочек хлеба или ломтик дурычмака, запрокидывает голову, аж кадык выпирает, веки с редкими ресницами блаженно закрывают зелёные глаза, морщинки в уголках глаз светятся доброй улыбкой.

С чем бы ты к нему ни вышел: с тарелкой, плошкой или сковородой, – опустошив посуду, он тщательно выскоблит края и дно хлебной корочкой, сдобренную маслом-жиром горбушку рассасывает, как конфету… Заполучив газету, сворачивает папиросу толщиной с рукоять клюки. Возле нашего дома не прикуривает, знает, что мама не переносит табачный дым, словно говоря, «не курю, не курю!», поднимает самокрутку на уровень глаз.

Не знаю, куда в тот день ушли родители, в обед пришёл к нам Жамай-дэдэй. Анвар-тюти во дворе, раскидала подушки по солнечным местам, а я, перевернув медный таз, подперев один край палкой с верёвкой, рассыпав под тазом корм, пытаюсь ловить голубей. Увлёкшись охотой, я забыл о Жамай-дэдэе, опомнившись, смотрю, он сидит и сидит, ни звука, только прикрыл прорехи на коленях подолом чекменя. Анвар-тюти ничего ему не вынесла. Я подбежал к ней. «Полно тут всяких дармоедов да бедняков шляются!» – отвечает тюти. «Ну хоть горбушку хлеба вынесу!» – дёрнулся было я бежать в дом, но тюти удержала. «Не ходи!» Не знал я, что тюти такая вздорная, сильно удивился. Жамай-дэдэй посидел-посидел и, сгорбленный, скрюченный, ушёл со двора. Я даже не заметил, как выкрикнул: «Жадная жаба ты, Анвар-тюти!»

Кстати, о бедняках, во время нашего детства бедняки круглый год бродили по деревням. Что ни дашь им, всё берут, и старые, заношенные до дыр одежды, и горбушку хлеба принимают с низким поклоном и бесконечными благодарностями. Как ни странно, появлялись в наших краях и киргизы на приземистых телегах, запряжённых верблюдом. Они оставляли верблюда посреди улицы и шли по домам, почёсывая шеи кончиком рукояти камчи, жаловались, мол, «погорельцы мы, без всего остались», и давили из прищуренных глаз скупую слезу.

Кряшены – сердобольный, душевный народ, всегда готовый прийти на помощь. Они верят киргизам, жалеют их, спрашивают, «много ли детишек-то?» По полмешка картошки выносили им, муку на дне бадьи-пудовки, в дом приглашали покушать. А мы, будто мёдом намазано, не отходили от верблюда. Приближаться не решаемся,