Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

нравилось гостить у нас. Ну а что, обстирывают, кормят, самые лакомые кусочки ставят перед гостьей, однако справедливости ради нужно сказать, когда к нам наведывались уважаемые люди, «гостью» не звали к столу, накрывали ей в кухне, возможно, она сама так хотела, но мне всегда было жалко Анвар-тюти, когда она сиротливо ела за перегородкой, отдельно от всех. Надо учитывать ещё один фактор: сколько бы она у нас ни жила, всегда оставалась гостьей, по дому не помогала, редко-редко подметала пол, взбивала подушки и выносила их вместе с одеялами на солнышко, просушить. Вроде бы взрослая уже, но намаз не читает, я не помню, чтобы она молилась или благодарила Аллаха после трапезы. Мне казалось, что она живёт в тягости и смущении от чего-то. Правда, я ни разу не слышал от неё ни жалоб, ни песен, но почему-то особенно сильно влекло меня именно к этой замкнутой в своём мирке, странной женщине.

Мы были дружны с ней.

Вот взрослые расходятся каждый по своим делам. Закинув за спину холщёвый мешок, Азат уходит в школу, Алмаз – на улице, увлечён игрой. Мы с тюти остаёмся вдвоём. Иногда с нами остаётся и Алмаз. Выйти бы на улицу, но за окном дождь со снегом, стёкла покрылись мутной испариной, ветер обрывает в палисаднике последние листья с черёмухи. Вот в такие минуты, оставаясь наедине с нами, мальцами, Анвар-тюти внезапно преображается, усыпанные горестными морщинками уголки карих глаз разглаживаются, взгляд теплеет и лучится, она ловким движением одёргивает платок, обнажая смуглый лоб, на который озорно выпадают из-под платка подёрнутые сединой смоляные пряди. Видя смену её настроения, я несказанно радуюсь, мне хочется ещё сильнее обрадовать тюти, передвинув ближе к углам и стенам столы-стулья, я расширяю пространство дома, перескакивая с пола на нары, с нар на пол, начинаю беситься-веселиться. Корчу рожицы, показываю язык, передразниваю отражение в зеркале, обуваю мирно дремавшие возле порога огромные калоши и, нарочито шумно шлёпая, пускаюсь в пляс. В какой-то миг калоши разлетаются по разным углам… Анвар-тюти, сильней прежнего расчувствовавшись, смотрит на моё обезьянничание, не возмущается, не ругает, лишь беззаботно смеётся, вся такая лёгкая и воздушная. Она подёргивает плечами, лицо заливается румянцем: прихлопывая-притопывая, заводит частушку. Её частушка короткая, из двух-трёх слов, однако мои ноги, обутые в шерстяные носки, невольно начинают скакать, я, выйдя на середину комнаты, отчаянно притопывая, пускаюсь в пляс. Тюти по многу раз на один мотив повторяет одни и те же незатейливые слова: «Кто у вас там молотит коноплю, кто у вас там молотит коноплю?» Соскучившиеся по общению губы поют всё громче и громче, сколько бы ни длилась частушка, я не устаю, её простые слова заводят меня, распаляют, придают сил, но отнимают разум. Я настолько забылся, что ничего не замечаю вокруг, однако тюти прислушивается к звукам извне, затихает, перевязывает пониже платок, пряча лоб, и в секунду исчезает за печью. Увидев эти изменения, остаюсь без слов. Лишь шипящий окрик тюти: «Вернулись!» – опускает меня с небес на прохладные половицы.

Наши с Анвар-тюти спектакли никто, кроме Алмаза, не видел, наверное, ни я, ни она нашей тайны не выдали. А может, видели да ничего не сказали?

Хоть деревенская изба очень маленькая, но сколько всего помещалось в ней раньше! Отелится корова, телёнка заносят в дом, берегут от мороза. В наше детство холода действительно лютые стояли. Выпавший с осени, где-то в первых числах ноября, снег уже не таял, лежал до самой весны. Следом за телёнком в дом заходит и корова. Вылизывает детёныша, ласкает, даёт ему сил, вскармливая густым, жирным молозивом… Мы все любили сметану из переработанного молозива. Есть на столе сметана – значит, сегодня праздник, единственный за весь год. У этого дня есть ещё одна радость: я, наполнив большой, его ещё «колхозный» называли, таз, разношу сметану из молозива по соседям! Ипис-тюти даёт мне за сметану пригоршню орешков, пригоршню семечек, долго и обстоятельно расспрашивает меня о новорожденном телёнке. «Со звёздочкой во лбу? Бабки не белые, случаем? Какого окраса?..» Какое же это блаженство, пить свекольный чай с собственным гостинцем – сметаной!.. Детские радости они особенные, по-особому дороги, по-особому близки…

Когда в дом заводят корову, я, боясь острых рогов, прячусь за печкой. Анвар-тюти обнимает меня сзади, а я, прильнув к её тёплому телу, забываю обо всех страхах, успокаиваюсь…

Когда остаёмся одни с Анвар-тюти, мы не только комедии ломаем, иногда она подходит к мёрзлому окну, упрётся двумя руками в наличники и тихонько заводит грустную песню. Голоса у неё нет, поёт она чуть лучше, чем курица квохчет, но я по причине малолетства не мог понимать, что сирота-тюти, несчастливая одинокая женщина беспрерывно напевает мунаджаты. Слов мунаджатов я не мог до конца разобрать, но мне очень нравилось, как она сквозь морозное окно устремлялась в своё далёкое детство, кого-то вспоминала, по кому-то скучала-тосковала. В такие минуты не тюти, а я обращался в слух, при малейшем шорохе с улицы шептал ей: «Вернулись!»… Я не хочу, чтобы все узнали о наших с ней тайнах…

С каждым днём наша «семья» становится всё многочисленнее, к немного окрепшему озорному телёнку, у которого начали прорезаться рожки, один за другим добавляются ягнята. Барашки очень быстро растут: всего через неделю становятся полновластными хозяевами! Нет такого угла, куда бы они не достали, нет такой вещи, которую они не опрокинули бы. Сито, корыто, миски с хлебом каждый день «переезжают» на новое место. Дом становится тесным, шею телёнка привязывают верёвкой к железному кольцу, вбитому в простенок. Попробуй не привяжи, потянется за ягнятами и начнёт скакать-брыкаться, круша всё вокруг! Однажды отвязался и опрокинул бадью с питьевой водой. Ох и влетело тогда нам с тюти!

Анвар-тюти нравится оставаться одной в доме вместе с ягнятами-телятами. Она их обнимает, чешет шеи, угощает разжёванным хлебным мякишем, целует во влажные носы. Чем больше она с ними возится, тем озорнее становятся барашки, скачут перед ней на задних ножках и носятся гурьбой по всей избе. Телёнок в загоне тоже начинает скакать, того и гляди оборвёт верёвку, Анвар-тюти встаёт в центр пола и, ударяя в ладоши, заводит свою извечную частушку: «Кто у вас там молотит коноплю, кто у вас там молотит коноплю?» От дружного топота маленьких бараньих копыт изба – ходуном, на пол слетают ошмётки пакли из-под расшатанных «пляской» брёвен, «спрыгнула» с насиженного места скалка и ну давай гнуть коленца, а полешки, прихватки для угля, самоварная труба и ухват заметно подрагивают под «музыку». Разве можно устоять на месте