История войны 1814 года во Франции - Модест Иванович Богданович

и подписан с одной стороны уполномоченными Наполеона, а с другой князем Меттернихом так называемый Фонтенблоский трактат, определявший судьбу Наполеона и членов его семейства33. Но Наполеон не только отказывался ратифицировать сей трактат, но домогался, чтобы возвратили ему акт отречения. По возвращении уполномоченных в Фонтенбло Наполеон, беседуя с Коленкуром, изъявил сожаление, что его сыну не дали Тоскану, сказал, что имел намерение основать огромное государство, от коего зависели бы все прочие, и сознался, что, будучи близок к исполнению своей мечты, перешел за пределы возможного. Наполеон говорил много о своих маршалах и министрах, изъявляя совершенное равнодушие к тем, которые его оставили. «Ах, Коленкур, – сказал он, – нужно много снисходительности, чтобы судить о людях, и еще более, чтобы ими управлять». Только лишь о Фуше отозвался он с негодованием, говоря: «Этот подлец все перемутит. Он меня столько же ненавидит, сколько боится, и хотел бы, чтобы меня услали за океан».

В продолжение этой задушевной беседы доложили о прибытии флигель-адъютанта императора Александра полковника Орлова, привезшего ратификацию трактата 30 марта (11 апреля). Наполеон, уклоняясь от подписания столь тяжкого для него документа, удержал при себе Коленкура. «Поверьте мне, – сказал он ему, – что ежели бы шло дело не о моем сыне, жене, сестрах и братьях, Йозефине, Евгении, Гортензии, я разорвал бы этот трактат на тысячу кусков!.. И все претерпеваемые мной унижения еще не последние… Мне придется ехать чрез южные провинции, где так сильно возбуждены страсти. Пусть Бурбоны заставят убить меня, но быть предану оскорблениям гнусной черни Юга. Умереть на поле сражения ничего не значит, но погибнуть в грязи от таких рук!»

Простившись с Коленкуром, Наполеон вполне предался мрачным думам. Обсуждая свое положение, он видел себя отторгнутым от семейства, оставленным ближайшими к нему людьми, преследованным общей ненавистью; его ожидали на пути к острову Эльбе оскорбления, быть может, смерть – мучительная, поносная. Всего этого он мог избегнуть. добровольно расставшись с жизнью. Не раз случалось ему беседовать с своими приближенными о древних, предупреждавших грозившие им бедствия произвольной кончиной. Наполеон решился последовать их примеру. Еще в 1812 году, после движения к Малоярославцу, где едва не захватили его казаки, он, опасаясь попасть в плен, приказал своему хирургу (Yvan) приготовить порошок, подобный тому, коим отравил себя Кондорсе, и всегда носил его в ладанке на шее. По возвращении во Францию Наполеон снял ладанку, но сохранил приготовленный яд в своей дорожной шкатулке и принял его в ночи на 31 марта (12 апреля). Но или крепкое сложение его выдержало это испытание, или яд от времени потерял свою силу: как бы то ни было, он отделался сильной рвотой, и последствием его отчаянного покушения была только слабость, не позволявшая ему несколько дней встать с постели. Как только попечениями близких к Наполеону лиц миновала угрожавшая ему опасность, он, обратившись к Коленкуру, сказал: «Судьба решила; мне должно жить и ожидать, что назначит мне Промысел». Затем, приказав позвать Макдональда, он приписал свое ослабление желудочному недугу, которому был подвержен в действительности. Наполеон, пожав с чувством руку маршала, сказал ему: «Вы благородный человек, и я хотел бы выразить вам не на одних словах мою признательность. Но я не располагаю ни званиями, ни почестями; денег у меня также нет, и такая награда не была бы достойна вас. Но я могу предложить вам подарок, который, надеюсь, будет приятен вам. Вот сабля Мурад-бея, один из трофеев Абукирской битвы; я часто носил ее, сохраните эту саблю в память наших последних сношений и передайте ее вашим детям». Маршал, глубоко тронутый, обнял бывшего своего властителя и вскоре после того отправился в Париж. Бертье также уехал, обещая возвратиться. «Я уверен, что мы его больше не увидим», – сказал Наполеон, простившись с своим любимцем.

В тот же день Коленкур убедил его подписать трактат 30 марта (11 апреля) и вручил сей документ полковнику Орлову34.

В продолжение времени этих событий все было спокойно в Париже. Генерал Сакен, назначенный, как уже сказано, генерал-губернатором столицы Франции, соединял в себе твердый характер с глубоким знанием света и привлекательным обращением. По вступлении в должность он запретил тревожить и оскорблять кого бы то ни было за политические мнения либо за наружные кем-либо носимые знаки. Соблюдая строго дисциплину в войсках и порядок в городе, он снискал привязанность парижан; при его появлении постоянно раздавались восклицания: «Vive le général Sacken!» Когда он приезжал в театр и занавес был поднят, зрители требовали, чтобы снова началось представление35. Его деятельность была изумительна: беспрестанно он принимал просителей, осматривал госпитали и другие общественные учреждения, производил смотры войскам, вступавшим в город и выступавшим из него, и вел обширную переписку с местными властями. Народ, успокоенный беспристрастием и ласковостью чужеземного начальника, немедленно обратился к обычным занятиям; со второго же дня начались театральные представления, прерванные боем под стенами Парижа, почтовая деятельность необыкновенно оживилась рассылкой сотней тысяч писем, задержанных в почтамтах по два и по три года. Позволено было каждому въезжать в город и выезжать куда бы то ни было, возобновлены выдачи сумм из государственного банка36. Продовольствование значительных армий, собранных на небольшом пространстве, представляло важные затруднения, в особенности когда полковник Бартелеми, действовавший в окрестностях Дре (Dreux), и другие французские партизаны прервали сообщения Парижа с окрестной страной. Но вскоре, по распоряжению французского военного министра, генерала Дюпона, были прекращены неприязненные действия37, и жизненные запасы стали прибывать в изобилии. Войскам дозволено было производить в ближайших к ним селениях реквизиции провианта и фуража; прочее же все приобреталось покупкой38.

Вообще же союзные войска, по свидетельству самих французов, отличались ласковостью к жителям страны. Да и могло ли быть иначе, когда сам предводитель сил Европы император Александр подавал пример христианских добродетелей – забвения обид, состраданья к друзьям и недругам. В продолжение переговоров об отречении Наполеона, когда еще не были определительно прекращены военные действия, французские офицеры, приезжавшие в Париж, скрывались и носили партикулярное платье, не смея являться в мундирах на публичных сборищах. Государь по этому поводу приказал обнародовать следующее объявление: «Е. И. В. всероссийский император, узнав, что многие из французских военных находятся в Париже по нынешним обстоятельствам и для поправления здоровья, расстроенного походами и ранами, полученными на поле чести, полагает, что им не нужно скрываться. Во всяком случае, Е. В. с удовольствием объявляет, от своего и своих союзников имени, что сии офицеры свободны, совершенно свободны и что им, как и всем прочим французским гражданам, предстоит обязанность способствовать мерам, которые надлежит принять