Гена Портер и Зловещие Мертвецы - Константин Александрович Костин

– Сейчас, – говорит Тоха, – разберемся…

И пропал! Сон сразу переменился и до утра спал я, как младенец. Единоличный сон смотрел, свой, собственный. Сильно не помню, что там мне снилось, но помню, что грамоту вручали. Не просто почетную, как у Ильича, а наипочетнейшую! Не на картонке напечатанную, да в рамочку вставленную, а на жестянке выгравированную и к дощечке приделанную, чтобы было за что на стену повесить. Отоспался я, как барсук, за все те дни, что кошмарами мучился. Так и подумал, что свершилось наконец-то. Всего-то подождать нужно было, пока заклятие подействует, которое проклятие отваживает.

С водкой же оно точно так же. Ведь не бывает такого, чтобы замахнул – и сразу в голову дало. Хоть бутылку целиком в себя влей. Когда Верка скалкой по голове бьет – это да, сразу доходит. Так то – скалка, а это – водка. Погодить следует, чтобы окосеть. Видать, и с колдунством этим та же беда. Не сразу действует.

Утром на работу пошел в наилучшем расположении духа, с детских лет не ходил на работу с такой радостью. А чего печалиться, коли завтра – пятница, там и аванс выдадут. Тогда и отметим это дело, как полагается, только без Димки, балбеса этого толстомордого. Все равно денег от него не дождешься. Нам такие друзья, что без денег, без надобности. Плавали, знаем. Одного Тохи за глаза хватило.

Да не все то золото, что голому – рубаха. В конец обеда Колька прискакал в столовку, бледный, что простыня, лица на нем нет. И трясется весь, как осиновый лист.

– Хотел, – говорит, – к шаманихе подкатить. Ромашек надрал у проходной, пива взял, воблы, чтобы разговор наладить, да дюзнул к ней через дыру в заборе, пока Димка после работы свою жопу жирную к ней не притащил. А там… мечется та шаманиха по потолку, что вошь, башкой, как сова, во все стороны крутит, да воет, что твоя белуга. Ладно бы одна башка крутилась – это я все понимаю. Как на винте резьба сорвется – так и верти гайку хоть в какую сторону – в жизни не закрутишь. Потому что резьба сорвана. Стало быть, и у шаманки резьба в шее сорвалась – плашку нужно нужную найти и заново резьбу нарезать. Мне б она и такая в хозяйстве сгодилась бы. Так еще и сморщенная, как изюм, и цвета такого же! Выходит, Антохино кнуг-фу сильнее, чем у шаманихи кунг-фу, раз мертвяк наш неупокоенный переколдовал шаманку. Другое непонятно – зачем с бабой так поступать? Впорола косяка – с кем не бывает? Ну двинь ей по зубам, на худой конец – фингал засвети, как по-семейному принято. А заколдовывать это как-то не по-нашнему, не по-человечески как-то!

Закручинился я пуще прежнего, чуть киселем не подавился. Одно остановило – кисель малиновый, больно вкусный. Я малину шибко люблю. Обидно получилось бы таким киселем подавиться. Выходит, что ничего у нас не выходит. И чудище это, лечением беспутным умертвленное, сызнова в сон мой явится, а завтра – того паче, душу мою уволокет. Туда уволокет, куда Макар телят не гонял.

Так погано стало, так погано… достал чекушку из нычки, прямь посередь смены дернуть хотел – да хрен там! Дудки! Не лезет в глотку родненькая! Душа беленькую принимать не желает! Стало быть – началось уже! Работает колдунство это трижды проклятое!

Домой пришел вечером – лица на мне нет. Хотел было сам в петлю полезть, да вовремя спохватился – у меня ж костюма с пинджаком и галстуком, как у Тохи-покойничка нету, покупать придется. Сплошные расходы получаются! Вот жизнь-то пошла! Жить страшно, а помереть – дорого!

Да и Верку жалко, на кого я ее брошу? Кто полочку прибьет, которую я третий год прибить обещаю? Кому она пироги стряпать будет, да солянку готовить? Пропадет без меня баба, как есть говорю – пропадет! Это хорошо, что дочерей воспитал, замуж выдать успел, им горевать некогда. А Верка точно зачахнет.

Скоро сама она с работы пришла, макаронов сварила с сарделькой, тарелку прям перед мордой поставила, а у меня ком в горле весь пищепровод закрывает, жрать не могу. Я и с кетчупом пробовал, и без кетчупа – вся одно, не могу, хоть ты тресни. Не лезет в меня. Глаз видит, да рот не разеется.

– Ты чего, – говорит Верка, – закручинился. Уж не приболел ли часом? Так уж и быть, выпей стопочку, дозволяю тебе сегодня, от стопочки вся хворь отступает.

Вот верно ж говорю, что водка от всех хворей помогает! Верка – хоть и баба, но и то толк понимает. Что в ней, в родненькой, все здоровье. Но ее-то, родненькую, и не хочется!

Здесь-то я во всем и признался. Покаялся, как на духу. Поведал все от и до, что Тоху врачи таблетками убили, да он нас винит в этом и завтра души наши в Преисподнюю утащит. Стало быть, сегодня в последний день видимся, проститься нужно по-человечески.

– Так что, – говорю, – давай, сымай бигуди, айда в койку, прощаться будем.

– Тю, – смеется Верка. – Разве ж это беда? Руками горю не поможешь, тут бабский ум требуется. Спать ложись, о плохом не думай, а я все по-своему урегулирую.

Глава 10

Едва стемнело, Верка достала из кладовой метлу, уселась на нее и в форточку вылетела. Куда вылетела? Зачем? Не знаю того. Я в эти бабские дела не лезу. Не мужское оно все то, что бабское. Оттого оно и бабское, что не мужское. Было б мужское, хоть полочку приколотить – тут уж меня б попросила. Я сколько лет обещаю ту полочку приколотить – ни разу своему слову не изменил. Как обещал так и обещать буду.

Короче говоря – взаимопонимание у нас в семье царит. Я в бабское не лезу, а она – в мужское. Обжигался уже. Давненько дело было – Верка постирушку затеяла. Все белье постельное поснимала и в стиральную машинку запихнула, стало быть – чтобы постиралось оно. Мы, чать, не в деревне живем, как тесть с тещей, чтобы в колоде стирать, машинка для того придумана. Это, вон, Ильич все ворчит, что машинки придуманы чтобы у баб больше времени оставалось языком чесать. Так он и женат никогда не был, ему почем знать? Как по мне – так от машинки сплошное удобство. Закинула Верка белье в машинку, а сама пошла на кухню, для меня стряпать, пока руки бельем не