Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Низкая рождаемость среди обеспеченных сословий возмещалась иммиграцией и настолько высокой плодовитостью бедняков, что население Рима и Империи продолжало расти. Белох оценивал численность римского населения в период ранней Империи в 800 тысяч, Гиббон — в миллион двести тысяч, Маркварт — в миллион шестьсот тысяч[78]; по подсчетам Белоха, население всей Империи составляло 54 000 000 человек, по подсчетам Гиббона — 120 миллионов{933}. Аристократия была так же многочисленна, как и прежде, но теперь ее состав почти полностью обновился. Мы не слышим более об Эмилиях, Клавдиях, Фабиях, Валериях; из гордых родов, бывших до Цезаря опорой Рима, наверху остались только Корнелии. Часть знати была истреблена в ходе войн или политического террора; другие фамилии постепенно угасли в результате бездетных браков, физического вырождения или обнищания, которое автоматически уравнивало их с остальной плебейской массой. Их место заняли римские дельцы, должностные лица италийских муниципиев и провинциальная знать. В 56 г. один из сенаторов заявил, что «большинство всадников и немалая часть сенаторов — потомки рабов»{934}. Во втором или третьем поколении новые оптиматы принимали образ жизни своих предшественников, имели все меньше детей и все больше денег и капитулировали перед вторжением с Востока.

Первыми пришли греки — не столько выходцы с Балканского полуострова, сколько обитатели Киренаики, Египта, Сирии и Малой Азии. Они были расторопны, ловки, энергичны, эти приемные дети Востока. Многие из них были мелкими торговцами или купцами; некоторые — учеными, писателями, учителями, художниками, врачами, музыкантами, актерами; иные из них были бескорыстными, иные продажными философами; иные были даровитыми администраторами и финансистами, многие не имели никаких нравственных устоев, почти все — каких-либо религиозных убеждений. Большинство из них пришли в Рим рабами и отнюдь не являлись лучшими представителями рода человеческого; получив свободу, они продолжали носить маску угодливости, ненавидя и презирая в душе богатых римлян, чья интеллектуальная жизнь питалась культурными отбросами Древней Эллады. Улицы столицы оглашались теперь восклицаниями беспокойных и речистых греков; греческий язык можно было услышать здесь чаще, чем латынь; если писатель хотел, чтобы его книги были доступны представителям всех классов, он должен был писать по-гречески. Почти все ранние римские христиане разговаривали на греческом; греческим языком пользовались также сирийцы, египтяне и евреи. На Марсовом поле обитали члены большой египетской колонии — торговцы, ремесленники, художники. Сирийцы — это худощавое, любезное, хитрое племя — были в столице повсюду, занимаясь торговлей, ремеслами, секретарской работой, финансами и крючкотворством.

Уже при Цезаре евреи составляли значительную часть населения Рима. Некоторые из них появились здесь не позднее 140 года до н. э.{935}; многие были привезены в Рим как военнопленные после похода Помпея 63 г. до н. э. Они быстро вышли на волю отчасти благодаря своему трудолюбию и бережливости, отчасти потому, что неукоснительное соблюдение ими ритуальных предписаний своей религии доставляло немало неудобств хозяевам. К 59 г. до н. э. в народных собраниях можно было встретить так много граждан-иудеев, что Цицерон считал политическим безрассудством противодействие их интересам{936}. В целом республиканская партия была настроена к ним враждебно, популяры и императоры — дружественно{937}[79]. К концу первого столетия в столице их насчитывалось около 20 000{938}. Они селились преимущественно на западном берегу Тибра, где время от времени разливы реки наносили им существенный урон. Они работали в расположенных неподалеку доках, занимались ремеслами и розничной торговлей, разнося товары по всему городу. Некоторые из них были довольно богаты, однако из их среды вышло совсем немного крупных дельцов; международная торговля полностью контролировалась сирийцами и греками. В Риме имелись многочисленные синагоги, при каждой из которых находилась школа, каждая располагала штатом писцов и управлялась своей герусией, или советом старейшин{939}. Иудейский сепаратизм, презрительное отношение иудеев к политеизму и почитанию рукотворных образов, строгость нравственных предписаний, отказ посещать театры и игры, странные обычаи и обряды, бедность и — как следствие — неопрятность, стали причиной устойчивой расовой неприязни. Ювенал возмущался их плодовитостью, Тацит — монотеизмом, Аммиан Марцеллин — пристрастием к чесноку{940}. Неприязнь еще более усилилась после кровавого взятия Иерусалима и процессии иудейских пленников и священных реликвий, ставших частью триумфа Тита и изображенных на рельефах его Триумфальной арки. Веспасиан усугубил несправедливость, приказав, чтобы выплачивавшиеся прежде полшекеля в год, которые евреи диаспоры отдавали на содержание Иерусалимского Храма, вносились теперь без проволочек на перестройку Рима. И тем не менее многие образованные римляне восхищались еврейским монотеизмом; некоторые их них были обращены в иудаизм, а иные представители знатных семейств соблюдали иудейскую субботу как день, посвященный Богу и отдохновению от трудов{941}.

Если добавить, что помимо греков, сирийцев, египтян и евреев в городе обитали также нумидийцы, нубийцы и эфиопы из Африки, известное число арабов, парфян, каппадокийцев, армян, фригийцев и вифинцев из Азии, могучие «варвары» Далмации, Фракии, Дакии и Германии, усатые нобили Галлии, поэты и крестьяне Испании, а также «татуированные дикари» Британии{942}, — мы получим истинную картину чрезвычайно разнородного, этнически космополитического Рима. Марциал поражался податливой легкостью, с какой римские куртизанки приспосабливали свою речь и уловки к запросам такой разнообразной и многоязыкой клиентуры{943}. Ювенал жаловался на то, что Оронт — крупная река в Сирии — вливает ныне свои воды в Тибр{944}, а Тацит называл столицу «выгребной ямой мира»{945}. Восточные лица, обычаи, платье, жесты, споры, идеи и верования были неотъемлемой и заметной частью водоворота городской жизни. К третьему веку политический режим превратился в монархию восточного типа; к четвертому — римской религией станет восточная вера, и владыки мира опустятся на колени перед богом рабов.

Эта пестрая толпа была по-своему благородна. Она выказывала свое недовольство и презрение к любовнице Нерона Поппее, когда сенаторы не решались возвысить свой голос, и она осадила здание сената, протестуя против коллективной казни рабов Педания Секунда{946}. Она была не лишена скромных добродетелей простого человека. Семейная жизнь евреев была образцовой, а небольшие христианские общины служили укором обезумевшему от наслаждений языческому миру своим благочестием и порядочностью. Однако большинство прихлынувшего в Рим чужестранного народа было в буквальном смысле «деморализовано», оторвавшись от своих корней — привычного окружения, культуры и нравственных заветов; годы рабского существования уничтожили в них чувство собственного достоинства, являющееся основой жизненной порядочности; ежедневно вращаясь среди людей, воспитанных в рамках различных традиций, они расставались со своими собственными нравственными убеждениями, основанными на традициях отцов. Если бы