Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

столик, где сидел казах. Сидим, ждём. Никто к нам и не думает подходить. Через полчаса я не выдержал: «Эта баба накормит нас или нет?» «А когда в Союзе был порядок?» – пробормотал себе под нос мой сосед. Я промолчал – устал да и мысли о лагере не покидали меня – подпёр кулаком подбородок и, как старый пень, продолжал терпеливо ждать. Наконец, ужин был подан. За едой, не знаю уж с чего, завязался разговор. Казах, как-то сразу потеплев, стал расспрашивать меня. Откуда, мол, приехал, что здесь делаешь и так далее. Я отвечал, что работал бухгалтером в домоуправлении, вышел на пенсию, когда-то сидел в лагере, теперь вот вспомнил молодость, решил пройтись по своим старым следам. Казах тут же признался, что дед его был татарином и стал рассказывать о себе, хотя я его и не расспрашивал. Оказывается, живёт в Алма-Ате, здесь остановился в другой гостинице. Родители остались без дома после землетрясения, вот он и приехал сюда, в Караганду, подыскать им жильё. Словом, познакомились поближе. Затем он перевёл разговор на другую тему, стал интересоваться Татарстаном. «Как, мол, терпите, что в Казани русских больше, чем татар? Чем дышит общество? Какие планы? Что собираются делать татары дальше»?

А я, баран, развесил уши как лопухи, жую ресторанную еду словно мочало для пола, и только инстинктивно с осторожностью (вошло в привычку на уровне инстинкта самосохранения) ворочаю языком. «Я человек простой, знаний у меня мало, знаю только одно: у нас, в среде казанских татар, нет места для проявления уродливых форм национализма, у нас уже вошло в кровь жить с русскими в мире, так принято давно. В общественном движении я не участвую, стар уже, да и плохо слышу, глаза не видят…», – так я отболтался, стараясь не грузить лишним свою голову. Внезапно мой собеседник как-то изменился, встал и, не прощаясь, не оборачиваясь, направился к выходу, совершенно забыв обо мне. А ведь ещё минуту назад, чуть ли не обнимал и сочувствовал моим воспоминаниям. Это меня насторожило и заставило невольно засомневаться в нём. Возвращаясь в номер, я по цепочке восстановил весь разговор, и меня осенило. Просто он пытался разговорить меня своими «откровениями» о том, что хочет помочь родителям, что дед его татарин, что сам он «афганец» (даже документы показал). Как раз в этот день в газете «Индустриальная Караганда» от 22 августа 1990 года на первой полосе была помещена статья заместителя Председателя Совета народных депутатов Караганды К. Ташбулатова под названием «Не вижу необходимости», где он от имени своих избирателей выразил несогласие по поводу введения в город войск. Оказывается, в эти дни они были введены в Караганду. В городе угольщиков проходили митинги протеста. Интересно, какой звонок был из Казани в местный КГБ? Ведь я просил о помощи к доступу в архивы. На следующий день после приезда я позвонил по телефонному номеру, что вручили мне в Казани. Когда я заикнулся об архивных документах, в трубке продолжительно и грозно молчали, затем, даже не спрашивая, кто я, с какой целью интересуюсь документами далёкой давности, ответили: «Очень много работы, не располагаем временем».

Может, приняли меня за тайного эмиссара, прибывшего в эти неспокойные дни из Казани, чтобы «баламутить» казахский народ? Конечно, не помешало бы стать эмиссаром, но это было не так, далеко не так! Состарился я, отошёл от общественной жизни. Хочу успеть завершить «программу-минимум», пока ещё есть силы, мозг не отяжелел и рассудок в здравии. Пусть немного, но есть ещё незавершённые вещи. Писать, писать, писать! Я должен высказать своё правдивое и честное слово, когда решается судьба моего народа.

Мой собеседник в ресторане навёл меня на невесёлые мысли. Но, может, вся эта история только мне показалась странной? Может быть, это плод моего воображения?

Сегодня двадцать второе августа. Ночь была тёплой и спокойной. Китайцев больше не слышал, и утром встал свежим, отдохнувшим. В восемь утра вновь был на автовокзале и отправился на поиски волынского каменного карьера. Если бы я приехал сюда в первый же день в подавленном состоянии, с плохим настроением, то никогда не нашёл бы этот карьер. Сегодня я другой, сегодня я уже хозяин своей души! Напихал клочки газетной бумаги в свои неудобные ботинки, которые натирали ноги, теперь хожу гоголем. Видимо, я шагал гордо и уверенно, потому что таксист спросил меня: «Вы, наверное, были большим начальником, да?» Я усмехнулся: разве может писатель быть начальником?! Да и начальник не может стать писателем. Никогда! Писатель – это совесть народа, хранитель его духовной нравственности. Смог ли я стать им? Не знаю. Очень трудно быть самим собой…

Иду в прессцех, еле сдерживая в душе противоречивые чувства. Почему никто не работает? Людей не видать. Гофмановские печи стоят на том же фундаменте, но я уже знаю, что их за эти годы разбирали и вновь перекладывали множество раз. Кстати, я и сам в своё время разбирал и собирал свои печи для обжига кирпича. Двери, двери… Некоторые печи закрыты, в них обжигается сырец. В других, открытых, полыхает огонь, несёт жаром. Рядом идёт подготовка к приёму готового кирпича. Теперь здесь стоят автопогрузчики. В наше время эта работа считалась одной из самых трудных. В печи шестьдесят – семьдесят градусов, огненные кирпичи грузишь голыми руками на тачку и по «железной ленте» катишь к выходу, здесь складываешь штабелями. Если забудешь покрыть голову, то обязательно подпалишь волосы. Каждый кирпич весом в четыре килограмма! В тачку надо погрузить не менее семидесяти штук. Если меньше – не дотягиваешь до нормы и тогда урезается не только твой паёк, но и всей бригады. Сколько я их погрузил в вагоны, этих звонких, с ребром, острым как алмаз, кирпичей! По ночам мы стонали до слёз из-за ободранных в кровь ладоней, обломанных ногтей…

Вот и прессцех. Из четырёх прессов сегодня ни один не работает. Три женщины сидят на пыльных деревяшках, прихлёбывают остывший чай, за которым ныряют кружками прямо в бидон. Они ни о чём не спрашивают меня, и я молча прохаживаюсь мимо них. Теперь кирпичи нарезает автомат. В своё время эту крайне тяжелую работу выполняли самый крепкие ребята из нашей бригады – латыш Скуя и эстонец Ансонс. Впрочем, на кирпичном заводе лёгкой работы нет, да ещё в каждую бригаду направлялось семь-восемь уже бессильных стариков. В их формулярах было записано «использовать на особо тяжких работах». Самый старый в нашей бригаде москвич Ной Борисович Окунь. Куда поставишь этого семидесятипятилетнего старика, который всю жизнь проработал в наркоматах?