Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

Сидят эти двое и жалуются друг другу: «Громят памятники Ленину! Кричат: «Долой КГБ!» Сталин знал бы что делать! Будь он у власти, жили бы мы по-человечески!» Интересно, кто? Сотрудники КГБ? Руководители средней руки? Кто же они, скучающие по вождю именно здесь, в этих местах, где он искалечил жизнь миллионам? Рано созревшие и успешно скользящие из пионеров в комсомол, из комсомола в партию? Сижу, гляжу на этих двоих, а передо мной одна чёрная сплошная зловещая тень и веет мраком.

Наступает вечер. Тепло, погода ясная. Я сыт. А это уже немало в наше время! Побродил у гостиницы. Присел на лавочку. Кстати, женщины здесь одеты лучше, чем у нас, побогаче, что ли. Пёстрой группой вышли на улицу англичане. Подошёл автобус. Из него вышли казахи и японцы. Кто они? Что здесь делают? Озабоченный важный вид их, серьёзные степенные лица – всё говорит о том, что это не туристы. Наблюдаю за ними – как держатся, как ведут себя. Свободные! Богатые! Могут ехать куда хотят, вольны в своих поступках… Сейчас много говорят о захоронениях японских военнопленных. Возможно, эти японцы ищут своих без вести пропавших земляков? Нет ли среди них Саттаро Тогучи? Нет, эти молодые, симпатичные, видимо, знатного происхождения. Знают ли они о том, что в спасском лагере похоронено девяносто пять тысяч японских военнопленных? Об этом не писали спасские газеты, в прессе прошлых лет тоже не попадались на глаза сведения о количестве пропавших без вести. О девяносто пяти тысячах мне говорили бандеровцы, приехавшие из Спасска в Актас, Иван Копач, Фёдор Попежук и Митя (фамилию, к сожалению, забыл).

Караганда фактически состояла из трёх больших лагерей. Степлаг39 – преисподняя, Джезказганский и Кенгирский лагеря, медные рудники, шахты. В Степлаге люди долго не выдерживали, через два-три года превращались в «доходяг» и попадали в спасскую больницу. В Спасске, бывало, находилось на излечении до тридцати пяти тысяч заключённых. А слово «доходяга» расшифровывалось так: «тонкий, звонкий, прозрачный, имеет макаронную походку». Половина больных оставалась навечно в Спасске, а вторую половину, немного «подремонтировав», гнали в Луглаг40. Поскольку я носил очки, то избежал Степлага и прямиком попал в Луглаг. «После Спасска, Актас – это рай!» – говорили Колач и Попежук. Когда времена изменились, узники вышли на свободу, Газиз Кашапов41 вместе с группой офицеров приехал принимать хозяйство Спасских лагерей с бараками на баланс МВД. Жаль, тогда ещё пелена не спала с глаз Газиза Кашапова, он ничего толком не смог мне рассказать. Стоит обратить внимание на один факт: когда лагерь освобождался от заключённых, его здания с хозяйством не передавали никому, кроме МВД… Интересно, что планировали на будущее?..

Настроение мрачноватое. Чувствую, что жена Накия беспокоится обо мне. Завтра же нужно телеграфировать. Пусть знает, что моя поездка небесполезна и даже необходима. Вот только в архив попасть не могу, позвонил по телефону, снова тот же ответ: нет времени, работа поджимает. Неизвестно, с какой целью ввели войска в Караганду. Газеты всё жуют одно и то же: план, выполнение, соревнование. Когда ещё они переменят тему! Зашёл в редакцию газеты «Индустриальная Караганда». Главный редактор Э. А. Широкобородов в разговоре признался, что газету не жалуют, обвиняют в том, что она «полевела». Просил написать статью о моей поездке. Но ещё сам не знаю, о чём буду писать конкретно. Чувствую только, что душа тянется к правде, свету. А ведь свет очень легко может стать тьмой. Правда многим не нужна вовсе! Ввели войска – это событие огромной важности. Но причину вновь скрывают от народа. Это – излюбленный приём Советов. Ничего хорошего ждать не приходится!

Вокруг что-то зреет, что-то ощущается. Кого-то опять собираются разгонять, наказывать, распускать. Советскую Армию в последнее время опять используют не по назначению… Опять вокруг, в темноте, что-то зреет, растёт, поднимается. А я в стороне, в неведении! А я молча слушаю в гостинице, как беснуются какие-то сумасшедшие! Что за неспокойное место эта гостиница?! Всю ночь напролёт носятся как оглашённые, орут в открытые двери на разных языках. Необычная обстановка никого не волнует, дежурные на этажах ничему не удивляются. Может, мои соседи счастливее меня?! Соседи или противники – не разберёшь, сидят с женщинами. Они не знают языка своих гостей и, похоже, изъясняются жестами, хлопками, повизгиваниями, топотом ног. На всех этажах визжат, хлопают в ладоши, топочут ногами. Объясняются, что ли, таким образом? Кошки, бывает, безобразно орут, понятно, природа, но они же люди, неужто до утра им надо выть, не сидеть на месте как биржевым маклерам?.. человеческие звуки?! Мы и в лагере-то, представители разных национальностей, объяснялись тихо и вежливо и всегда понимали друг друга. И вот люди, сумевшие в горестях жить тихо, теперь в радости жить спокойно не могут, воют, кричат… Удивительно!

Под утро сильно похолодало, комната совсем остудилась, балконная дверь настежь, а сам я проснулся в поту и в страхе. В желудке что-то бурчит. Вечером выпил бутылку кефира. У нас ведь как, короткую жизнь этого продукта обязательно удлинят. Или какая другая причина? Не приведи, господи, заболеть на чужбине. Пытаюсь заставить свой мозг усиленно работать, ищу причину болезни. До рассвета ломал себе голову, в итоге встал с головной болью. Поднялся на пятый этаж, поел сметаны, яиц, выпил кружку жидкого чая и помчался на автовокзал.

Теперь дорога на Волынку, в каменный карьер. Там я находился недолго. В марте 1953 года умер Сталин, была объявлена амнистия и, таким образом, в некоторых лагерях опустели рабочие места. Рабочих из волынских каменоломен освободили всех разом, а вместо них пригнали этапом шестьсот человек из Актаса. Среди них находился и я. Было начало мая. Из обезлюдевшего Актаса в этот совсем маленький лагерь мы вошли уже поздно вечером. Всего в общей сложности я был там десять месяцев. В марте 1954 года нас вновь перевели в Актас. Поговаривали, что снова привезли не попавших под амнистию разных бандитов, воров, убийц. В Актасе меня определили помощником кочегара на новую шахту. Работали в кочегарке с одним литовцем, обладателем длинного и мрачного лица. По-русски он не знал ни слова, да и знать не хотел. На кирпичный завод я больше не вернулся.

Началась новая эпоха без Сталина.

Новое место, новая работа. Она оказалась тяжелее, чем на заводе. На глубине семидесяти-восьмидесяти метров широкая глубокая яма, в ней разной толщины каменные пласты. На дне, словно паутина, пересекаются и тянутся в разные стороны узкоколейки. В середине канава, размытая ледяной водой латунного жёлтого цвета. В этой яме, окружённый