Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

Бригада должна и за них выполнять норму, если хочешь быть более или менее сытым. За план отвечает бригадир. Если сумел найти общий язык с «вольняшками» – мастером цеха, начальником, нормировщиками, то дела шли неплохо, если не сумел – всей бригадой сидишь голодный.

Из прессцеха я отправился в карьер. Несколько мужиков стоят у стены и дымят папиросами, на меня поглядывают нехотя, мельком. Я тоже не стал заговаривать с ними. Внешне все симпатичные. Работа с глиной всегда тяжёлая, дым, пыль, газ… Интересно, кто сменил нас здесь? Какое племя? Общая ли судьба свела их или каждый сам по себе? Хотел бы знать, но расспрашивать не хочется. Вот хожу здесь, а меня неотступно преследуют сотни теней, к которым я навечно привязан. Так что о чём говорить с этими мужчинами у стены, они, наверное, и понятия не имеют, какая преисподняя была здесь для тех, чьей судьбой стал лагерь… Когда я вышел из автобуса и спросил у одной женщины: «Вы знаете, что завод строили японские и немецкие военнопленные и что долгие годы здесь был лагерь для политзаключённых?», она посмотрела на меня как на сумасшедшего. А эти молодые, что они могут знать? Молодость не любит копаться в прошлом.

Вернувшись в цех, я вновь иду вдоль печей. Вот сушильные камеры с потемневшими дверцами. Запахи те же, да и общая картина прежняя. Начальником нашего цеха был сухорукий Сергеев, а мастером – Григорьев, тихий человек с опущенными плечами. Мне кажется, они все здесь. Чудится, что сейчас вот появится надзиратель Ундасынов, наполовину русский, наполовину казах с лошадиными зубами, вечно не выпускающий изо рта вонючую закрутку с махоркой. Он был поставлен, чтобы следить за нами, чтобы мы не отлынивали от работы у камеры, откуда просачивались дым и газ. У него была любимая приговорка «ох, французы!». Все они «вольняшки», но работаем вместе, общая судьба. Директора завода Белоусова, худощавого человека, мы видели очень редко, он занял свою должность, требуя смертной казни для кремлёвских врачей, чьи «маски» сорвала Лидия Тимашук35. Главным инженером был еврей Ройтман, весь какой-то аккуратно круглый, чернявый, в хорошо сшитой добротной чёрной «тройке». Он частенько захаживал в цех, но ни с кем не разговаривал, наверное, тоже хлебнул горя, скорее всего, ссыльный, не по своей воле попал в Караганду. Словно провинившийся постоит минуты две-три, попереминается с ноги на ногу и исчезает. «Вольняшки» мало общались с нами, между собой в нашем присутствии тоже дел не обсуждали, просьбы наши опустить письмо в почтовый ящик отклоняли. Даже шофёры редко соглашались брать наши письма. А писать нам хотелось, ведь по действовавшему закону заключённому разрешалось отправлять только два письма в год и то на русском языке, к тому же письмо должно быть открытым. Впрочем, многие шофёры на почту и не заглядывали, с трудом всученные письма всё равно не доходили до адресатов. Страх друг перед другом был уже в крови. А письма своим мы и так приглаживали, украшали, как могли, боясь принести своим родителям лишние неприятности. Но было страшно досадно! Ведь в письмах нельзя было сказать о чудовищно суровой лагерной действительности, о том, что даже в небольших лагерях находились заключённые из многих стран, что и они терпели голод и лишения, по десять – пятнадцать лет не имели связи со своей родиной. Дома отец – учитель, старший брат Азат тоже преподаёт в школе, братья учатся в институте, за них было страшно. Большинство из нас даже не надеялось после лагеря вернуться домой. Почти каждому влепили двадцать пять лет тюрьмы, пять лет ссылки и ещё пять лет бесправной жизни… Даже если выйдешь из зоны, всё равно проводят под Красноярск рубить лес. А это, считай, навечно. Говорили, страшнее пилы и топора бесчеловечные лагерные надзиратели да коменданты. Конечно, я тревожился и за свою будущую судьбу.

Работали на кирпичном заводе в три смены по семь часов. Если выходили в дневную, то вечером или утром заступали женщины. Их было более трёх тысяч, и жили они недалеко от нас в землянках, тоже в зоне. Я долго переписывался с двумя девушками. Украинка Лена Иваненко и латышка Дзидра постоянно писали мне. Я тоже отправил им немало писем, и, наверное, они были сильными и трогательными, потому что землячка Теодора Августовича Цеплитиса, его знакомая ещё со свободы, однажды написала ему: «Твой друг, тот, что невысокого роста, наделал в нашей зоне настоящую бурю, девчонки из-за него прямо перегрызлись меж собой». Мне рассказывали, что мои письма ходят по рукам в женской зоне и даже читаются вслух. Письма не сохранились. Многие знали меня на зоне как Алексея Михайловича Неона. В лагере настоящих имён нет, ты – номер, можешь придумать себе любое имя. Например, задушевного друга Абдуллы Али-Казий Диму я знал как Сергея Курского. В августе пятьдесят четвёртого присоединившихся к Кенгирскому восстанию36 группами переправили из Казахстана в бухту Ванино. Вот в это время мы с ним и встретились в челябинской тюрьме. Редактором газеты в Кенгирской зоне в период восстания был длинноносый, никогда не снимавший чёрных очков отважный парень, чью настоящую фамилию я так и не узнал…

Лагеря Карабаса, Актаса и Волынки мне особенно памятны и близки. В Актасе сидел дважды, прошёл большую школу и уже в начале пятидесятых благодаря умным учителям знал о разрушительной силе учения Ленина-Сталина, знал, что в основе теории социализма заложена задача оболванивания народа. В нашем лагере строгого режима, насколько помню, была дозволена свобода слова, преследованиям за свободомыслие никто не подвергался. «Второе крепостное право большевиков» я знал не по книге Солженицына, а испытал на собственной шкуре. Лагеря и тюрьмы помогли мне стать писателем, но одновременно привили чувство страха к системе, власти. По сей день я испытываю это чувство к представителям власти. Избавления от него уже нет. Чувство страха – это глубокая рана.

Страх, осторожность, унижение, покорность, лесть вошли в кровь и плоть татарина, вынужденного 438 лет жить на задворках империи. «Урок устрашения» Ивана Грозного37 до сих пор не выходит из наших генов, он неизбежно переходит из поколения в поколение. Но, может быть, когда-нибудь всё изменится, и через два-три поколения мы избавимся от страха, и в крови наших детей, внуков и правнуков проснётся настоящая булгарская, кипчакская гордость, настоящее татарское мужество.

На протяжении тысячелетия история человечества пригвождает татарский народ к позорному столбу, приписывает несвойственные ему жестокость и бесчеловечность. В последние годы народы, живущие по соседству, стали втаптывать в грязь татарское имя, чтобы поднять