Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

написать письма на родину, в лагерь завезли бумагу, ручки, чернила. «Можете просить пересмотра своих дел. С претензиями можно обращаться к любому, начиная с местного прокурора и кончая Генеральным», – разрешили заключённым. Большинство из нас в Волынке были молоды, в основном бандеровцы44 и литовские «зелёные»45. Если не брать во внимание отдельные моменты, можно сказать, жили мы дружно.

Как я уже говорил, Время – это такая единица измерения, которую человек никогда до конца не разгадает. Человеческий мозг не в силах постичь бесконечное Время. Шли века, менялись формации, но никто не смог остановить Время. Даже у тиранов, пытавшихся приручить его, не хватало жизни открыть тайну Времени. Время не поддавалось ни силе, ни уму, ни воле человека. В этой простой истине я в очередной раз утвердился в Казахстане. Здесь я познал ещё одну горькую истину…

Самое большое богатство нации – Память. Без Общей Памяти нация вырождается, становится обыкновенной человеческой общностью. Очевидно, Общая Память сохраняется благодаря общей территории. Нации непрерывно ищут себя в Общей Памяти, они поклоняются даже черепкам, если те являются свидетелями Памяти, по крупицам собирают свою Память, разбросанную в тяжёлые для них времена. Одно поколение сменяется другим, они создают славу нации, множат её, по самым тернистым дорогам Истории бережно проносят и сохраняют Память. В безжалостно суровые моменты Истории империи и тираны пытались уничтожить эту Память и часто добивались своей цели. Тем не менее Память всегда оставалась бездонной казной нации, и сколько бы из неё ни черпали, она вновь пополнялась. После Октябрьской революции коммунистической партии, которая не уступала по жестокости фашистской, удалось сделать чёрное дело. Она силой, обманом, страхом, террором, пустыми обещаниями подавила национальную Память.

Некоторые народы были изгнаны со своих исконных земель. Это ли не безжалостный пример насильственного уничтожения Памяти нации? Основная масса сосланных давно уже вернулась на землю своих предков. Я видел в Караганде довольно много чеченцев. Остались. Да, насильно не объяснишь, что надо возвращаться домой…

Караганда – город пришлых людей. У города нет своего лица. 26 августа в городе отмечали День шахтёра. Праздник, но не национальный. Народ собрался разный, как на вокзале. Случайный простой люд. Среди них заметил несколько женщин-татарок в синих бархатных камзолах, в таком же камзоле – гармониста и двух бледных, словно картофельные ростки из подвала, мальчишек. Только было я собрался подойти к ним, как какая-то проворная женщина быстренько увела их. Праздник проводился на русском языке. Выступали казаки с кудрявыми чубами из-под картузов и в брюках с лампасами. Пели свои песни и местные казахи точь-в-точь в таких же штанах с лампасами. Коней у них, правда, не было, но плётки держали в руках и даже поигрывали ими. Какой-то профсоюзный деятель еле произнёс несколько слов на ломаном казахском, и после этого уже не слышались ни казахские песни, ни казахские напевы.

У пришлых людей некоторое время сохраняется общая судьба, вот только Общей Памяти не бывает. Память каждой нации имеет свои особенности, оттенки… В сталинский период казанских татар не ссылали. Правда, в 1944 году, когда крымские татары были согнаны со своих земель, вышло постановление, по которому казанские татары обязаны были переселиться за Урал. Что-то или кто-то помешал претворению в жизнь этого решения. Раскрыть сию тайну предстоит будущим поколениям. В сорок четвёртом внезапно меняется судьба татар: в университете открывается кафедра татарского языка и литературы, начинают в полную силу работать консерватория, татарское театральное училище, театры. В газетах появляются материалы, в которых русские маршалы и генералы отмечают храбрость и отвагу татарского солдата, его верность присяге. Вскоре на очередной сессии Академии наук ставится вопрос «О происхождении казанских татар». История казанских татар теперь рассматривается отдельно. Центральный комитет тем временем тоже не дремлет, всевозможными решениями против национального возрождения он замахивается на Память татарской нации.

Национальная Память может сохраниться только на своей родной земле благодаря сплочению народа и неразрывной связи поколений.

Память пришлых людей коротка. Тесно общаясь с ними, коренное население теряет свою Память, само того не замечая, превращается в беспамятных пришельцев. Полчаса кружу на вокзальной площади, расспрашивая всех о волынском каменном карьере, но никто о нём не слышал, не видел. Только пожимают плечами, не знают. Две хорошо одетые, интеллигентные девушки горячо спорят о строительстве. Подошёл к ним, прервал их разговор. Повезло, оказались нужными людьми, работают в учреждении, занимающемся строительными материалами. Но и они ничего нового не сказали: «Нет, никогда в Волынке не было карьера! Сходите на улицу Кирова. Там есть отдел, который занимается нерудными материалами… В области тринадцать карьеров, но в Волынке камень не добывают». Когда я произнёс «Волынка», диспетчер коротко сказал: «146-й автобус». В кассе я быстро получил билет. На остановке тоже пытался порасспрашивать, но все недоумённо пожимали плечами. «В Волынке нет и не было карьера, – говорят, – там только и есть, что свиноводческий комплекс». «Какой карьер? Какая тюрьма? Откуда там взяться лагерю? – удивляются все. – Вы что-то путаете, гражданин!»

Две женщины, одна русская, другая казашка, наперебой доказывают мне, что они здесь четырнадцать лет выращивают свиней, и никакого карьера нет и в помине. Меня окружили разные люди, среди них и военные – краснолицый, широкоплечий полковник, два капитана – словом, человек тринадцать собралось, и все пытаются убедить меня, что нет рядом никакого каменного карьера. «Я сам работал там, когда был зэком!» – пытаюсь им возразить, но люди смотрят на меня, как на инопланетянина. И всё же кто-то сказал: «А нет ли чего похожего ближе к Сарани?» Я взял себе на заметку это предположение.

Мне посоветовали поговорить с водителем 44-го автобуса, маршрут которого пролегал до Актаса. Бросился к нему. Водитель долго думал, морща узкий лоб, но ничего вразумительного так и не сказал. Но потом вспомнил про завод РТИ[18]. «Нет ли того, что вы ищете, за кладбищем?» – предположил он. Я и это намотал себе на ус.

Куда же запропастился карьер? Зловещий карьер Волынки, который первыми стали разрабатывать японские и немецкие военнопленные. Карьер, который держал в кулаке судьбы тысяч людей, не сохранился в памяти! В толпе, что окружила меня, я не увидел ни одного казаха, кроме женщины-свинарки, ни одного тюрка. Прошло тридцать шесть лет с тех пор, как я покинул карьер в 1954 году. Он ещё вовсю продолжал работать… Люди сами забыли о нём или их заставили забыть? Они и не предполагали о моём существовании! Они не знают, что писатель – это хранитель национальной Памяти…

Я решил, что на месте