Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

и чинов посольства, но я ни разу не встретил у него ни одного иностранного дипломата, тогда как по воскресеньям у Чарыкова собирались или за завтраком, или за чаем чины английской, французской, итальянской и американской миссий. К слову, когда подавалась водка, иностранцы неизменно пили её маленькими глотками, как ликёр, в течение всего обеда.

Нератов дипломатического салона в обычном смысле слова не имел и избегал его сознательно (так по крайней мере говорил он мне сам) ввиду неопределённости положения Врангеля. После признания Врангеля был лишь раз устроен дипломатический чай для союзников, и этим дело ограничилось. Думаю, что из Нератова не вышел бы посол в настоящем смысле слова, ибо ни у него самого, ни у его добрейшей супруги Варвары Владимировны, прежней казанской помещицы (урождённой Молостовой), не было никакого вкуса к светской жизни. «Неопределённое положение Врангеля» как раз требовало общительности и особой тщательности в личных отношениях с иностранцами, и поскольку это всё же была скучающая публика, всегда готовая откликнуться на любое приглашение, то, думаю, к Нератову точно так же ходили бы иностранные дипломаты, как и к частному лицу Н.В. Чарыкову.

Разница здесь заключалась в самом типе русских дипломатических чиновников. Чарыков был представителем заграничного русского дипломатического типа (как Извольский и Сазонов), а Нератов — дипломатом петербургской формации, чиновником-бюрократом. Конечно, если бы вместо Нератова в Константинополе был Чарыков, то дела с Турцией у Врангеля пошли бы неизмеримо лучше. Но Чарыков с Нератовым были в хороших отношениях, и даже судьба их была в чём-то сходна: оба были царскими товарищами министра иностранных дел, и оба попали в Константинополь послами, только первый — во времена Николая II, а второй — при П.Н. Врангеле.

С Чарыковым мне пришлось бывать не только в европейских дипломатических домах Константинополя, но и в местных, турецких. Однажды, например, я был со всем семейством Чарыковых в гостях у бывшего военного министра. Принимал нас сам хозяин дома, причём женская половина оказалась по традиции закрытой для мужчин. Только потом, вечером, на гулянье по случаю праздника байрам вся семья турецкого сановника отправилась вместе с нами и показывала нам, как турки празднуют байрам. Мы долго наблюдали за ритмичным военным танцем, весьма однообразным, кстати сказать, но возбуждающим и воинственным. Музыка была соответствующая, тоже однообразная и возбуждающая. Молодые мужчины танцуют группами по четыре-пять человек в одну колонну — зрелище чисто восточное. Мне было интересно посмотреть на эту экзотику, а видя отношение к нам наших милых турецких хозяев, я понял, что Чарыкову удалось за время своего посольства завязать прочные и широкие знакомства с местными турецкими кругами.

Когда пришла телеграмма из Парижа о моём назначении, я сказал Нератову, что собираюсь поехать в Севастополь в качестве дипломатического курьера сроком недели на три, чтобы повидать там своих родных и узнать, каково положение их в Крыму. Так как при первом же моём свидании с Нератовым в Константинополе у нас было условлено, что я по оформлении моего положения поеду курьером в Севастополь, то для него моё желание не было сюрпризом и он согласился, попросив, однако, подождать несколько дней, чтобы выяснить результаты переговоров в деле о признании нас турками.

Я, конечно, вынужден был согласиться, и здесь произошёл анекдотический случай, характеризующий, увы, уровень дипломатических познаний чинов нашего посольства. В моём присутствии наш 1-й секретарь Бардашевский позвонил в Порту, в Министерство иностранных дел. Ему сказали, что там никого из чиновников нет. Он изумился и спросил почему. Ему ответили, что все на селямлике — это было в пятницу утром, когда султан в присутствии всего правительства и дипломатического корпуса отправляется в Стамбул в мечеть на богослужение. Бардашевский был весьма сконфужен, так как разговор по телефону происходил в присутствии всего состава посольства и он обнаружил таким образом своё элементарное незнание местных условий. Само собой разумеется, в прежнее время и сам Бардашевский присутствовал на селямлике в составе нашего царского посольства, но ко времени Врангеля посольство уже было так оторвано от общедипломатической жизни, что позабыло о том, что у мусульман праздничный день — пятница и бывает торжественный селямлик. Когда Бардашевский ушёл, мы все не могли не посмеяться над дипломатической неудачей нашего 1-го секретаря.

Нератов, приказавший Бардашевскому позвонить в Порту, был настолько рассержен этим пустячным, но столь характерным эпизодом, что в тот же день послал телеграмму в Париж об ускорении приезда К.М. Ону, назначенного советником посольства, но почему-то медлившего с отъездом из Парижа. В наших глазах после этого прискорбного случая Бардашевский потерял всякий авторитет. На другой день он возобновил попытку снестись по телефону с Портой и в понедельник торжественно отправился с драгоманом в Министерство иностранных дел, чтобы условиться о приёме Нератова великим визирем.

Порта признаёт Врангеля de facto

Этот приём состоялся ещё до моего отъезда в Севастополь. Нератов, в чёрном сюртуке и по обыкновению сильно волнуясь, отправился к первому министру Порты. О своём приёме Нератов рассказал следующее.

Великий визирь, прекрасно говоривший, конечно, по-французски, принял его с восточной любезностью, но с явным недоумением. Прежде всего он спросил Нератова, кого тот представляет. Когда было названо южнорусское правительство с его главой генералом Врангелем, великий визирь потребовал подробного описания территории, им занимаемой. Узнав, что Врангель занимает одну лишь Таврическую губернию, он сказал, что, значит, речь идёт о «крымском правительстве», нечто вроде кавказского Азербайджана. Он спросил Нератова, признают ли его правительство большевики, владеющие всей Россией. На этот полунаивный-полуиезуитский вопрос Нератов ответил, что признают, ибо находятся с ним в войне.

Великий визирь поднял брови и в упор спросил Нератова, как Врангель осмеливается воевать с целой советской Россией, неужели он не боится большевиков? Нератову пришлось объяснять (без всякой, впрочем, веры в свои объяснения), что большевики одновременно воюют с Польшей и что внутреннее положение их непрочно. Историческая обстановка напоминала союз Польши с Крымским ханством против Москвы в прежнее время, но современное положение не вязалось с затеями врангелевского правительства, и опытному турецкому дипломату, привыкшему с почтением и страхом относиться к могущественному северному соседу, трудно было усвоить планы и намерения маленького крымского правительства, подобно Давиду напавшего на советского Голиафа.

Наконец, после длинных нератовских объяснений великий визирь пожелал узнать, кто такой сам Нератов, и был поражён, как тот мог оставаться товарищем министра сначала царского правительства, потом Временного и затем при белых правительствах в гражданскую войну. Когда Нератов заявил, что он служит не правительству, а государству, то великий визирь совсем удивился и смотрел на Нератова широко раскрытыми глазами.