Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

дипломатическом центре, отражалось на престиже врангелевского правления, которое, по мнению иностранцев, не могло себе усвоить той простой истины, что военный агент состоит под начальством посланника, а не наоборот.

Мне, международнику и бывшему юрисконсульту министерства, ненормальность всей структуры врангелевского представительства в Константинополе бросалась в глаза, и я сказал Догелю, который тоже не мог этого не понимать, что ради престижа южнорусского правительства в глазах союзников и прочих иностранцев необходимо вернуться к нормальному положению вещей и не вносить новшества в веками установившийся международный дипломатический порядок. Турки, которые отлично разбирались в этих вопросах, посмеивались над экспериментами врангелевских генералов в дипломатической области. Догель обещал мне обратить на это внимание князя Трубецкого, заменявшего в Севастополе Струве, но искренне усомнился в том, что военные, имеющие такую силу в столице южнорусского правительства, захотят умалить значение Лукомского в Константинополе и возвысить штатского дипломата Нератова. Кроме того, все знают, что Догель является родственником Нератова, и его попытки будут поняты как интрига Нератова против Лукомского.

Догель предложил эту щекотливую миссию мне. По существу он был прав, и я действительно при первом же приезде в Севастополь объяснился по этому поводу с Трубецким, предупредив его, что говорю с ним не как доверенное лицо Нератова, а как юрисконсульт-международник. Трубецкой со мной согласился, но решил, что поднимать такой вопрос в отсутствие Струве неудобно. Таким образом, генерал Лукомский до самого конца оставался представителем главнокомандующего Русской армией, на удивление иностранцам.

Здесь надо добавить, что если родственнику Нератова Догелю не удалось пристроиться в нашем посольстве в Константинополе, то другой родственник Нератова всё-таки попал туда вопреки древнему дипломатическому правилу, согласно которому родственники главы миссии или посольства не могут занимать секретарских должностей в этом дипломатическом представительстве. Это был Веневитинов, человек немолодой, значительно старше всех нас — ему тогда было за 45. Правда, он никакой активной роли в посольстве не играл, а занимался лишь канцелярской работой самого второстепенного значения. Человек он был тихий и скромный, ничем не примечательный и имел очень небольшой ранг атташе посольства.

Наивная вера в союзников

26 мая я приехал в Константинополь, а 27-го от имени Нератова была послана телеграмма с мотивированной просьбой о назначении меня в качестве юрисконсульта в посольство. Поскольку письмо Струве было уже фактически назначением меня на эту должность, я немедленно приступил к работе в ожидании ответа из Парижа, в содержании которого ни я, ни Нератов не сомневались. В то же время, зная, увы, наши порядки в Париже, я послал частное письмо П.Н. Савицкому, чтобы он ускорил дело. Письмо, как я потом узнал от него, было написано очень кстати, ибо Струве по своей рассеянности не передал телеграмму Нератова М.Н. Гирсу, фактическому главе дипломатического аппарата, и она оставалась без движения. Спустя приблизительно четыре недели пришла наконец телеграмма Гирса от 22 июня н. ст., утверждавшая моё назначение с 27 мая в константинопольское посольство. Характерно, что эта телеграмма была подписана Гирсом, а не Струве, которому был адресован запрос, и вообще имя Струве не упоминалось, как будто министром иностранных дел был не он, а Гирс.

Из этого я понял, что подготовленный ещё до приезда Струве план передачи всей власти над заграничным дипломатическим представительством Гирсу при «живом», так сказать, министре иностранных дел осуществился. Нератов, который, по-видимому, был посвящён в этот план, не скрывал своего удовольствия. На другой день после моего приезда, когда он познакомился со всей курьерской почтой, привезённой мною из Парижа, он стал расспрашивать меня, правда ли, что Нольде занимает демонстративно враждебную позицию по отношению к Сазонову и высказывается о нём в недопустимо резкой форме. Нератов, привыкший к служебной дисциплине, не мог допустить и мысли, чтобы его подчинённые, тоже опытные дипломаты и чиновники, позволяли себе столь явно проявлять свои амбиции.

Я вынужден был подтвердить этот печальный факт и сказал, что знаю с десяток наших дипломатов, которые мнят себя кандидатами в министры иностранных дел и не могут дождаться своей очереди. Не называя имени, я рассказал Нератову, что одна дипломатическая дама (мадам Татищева) высказалась про Сазонова: «Qui est-ce?»[60]. Нератову это было неприятно, и он только выразил удовлетворение, что во главе дипломатического аппарата ныне стоит такой «лояльный» человек, как М.Н. Гирс. Слово «лояльность» в данном случае, однако, совсем не подходило, ибо Гирс, заняв фактически место Сазонова, и не думал снова уступать его последнему. Правда, они были в хороших отношениях друг с другом, но заслуга в этом была, очевидно, не Гирса, а Сазонова.

Нератов не подозревал, что этажом ниже в том же здании посольства жил готовый кандидат в министры иностранных дел — В.И. Некрасов, которому он так великодушно предлагал место советника посольства, считая это предложение по прежним служебным правилам весьма лестным. Времена изменились, и не только культ Сазонова не процветал среди бывших ближайших его сотрудников, но они сами с нетерпением ожидали своей очереди. Жизнь, однако, не благоприятствовала новым кандидатурам. Ниже я расскажу, как в связи с русско-польской войной один из этих кандидатов, наиболее смелый, — барон Б.Э. Нольде проявлял свои амбиции.

По получении телеграммы Гирса из Парижа о моём утверждении в должности юрисконсульта посольства я по старому обычаю устроил завтрак в одном из лучших константинопольских ресторанов моим коллегам по посольству, за исключением, конечно, Нератова — нашего общего начальника. Были все наши штатные чины — посольство в собственном смысле слова: Бардашевский, Рогальский, Крупенский, Гагарин, Извольский, Веневитинов и я. Это был товарищеский завтрак, на котором мы не без горечи вспоминали наше министерство в его лучшие времена и с грустью думали о будущем. Никто не верил в окончательную победу Врангеля над большевиками, но мнения касательно срока его падения расходились.

Некоторые, вроде Гагарина, например, лично знавшие Врангеля, говорили, что сам главнокомандующий не ожидает успеха от крымской кампании, но твёрдо надеется на помощь союзников. Тот же Гагарин утверждал, что ещё в 1917 г., в эпоху главного командования Керенского, у главарей Офицерского союза и будущих деятелей Добровольческой армии была неискоренимая надежда на решительную и достаточно сильную союзническую помощь. Все мои коллеги по посольству уверяли меня, что врангелевские генералы совершенно не представляют себе, как союзники могут их «бросить». Они рассматривали свою борьбу с большевиками как непосредственное продолжение войны с немцами.

Фактически так оно и было, но в глазах Европы это была только гражданская война, «внутреннее русское дело», в которое лучше не вмешиваться. Все рассуждения военного окружения Врангеля о том, что в своих собственных интересах союзники не могут допустить