Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

признательности ко мне было столь же искренне, как и любовь к Кроче, и сознание, что я действительно достоин его, вызывало во мне неведомое до сих пор удовольствие. Я с изумлением убеждался, что целомудренные радости сердца сильнее чувственных наслаждений, хоть иногда и мечтал о более существенной награде и с опьянением отдавался надежде на счастливое будущее. Однако судьба решила иначе, и оставалось уже недолго до того часа, когда мы должны были расстаться навеки.

Шарлотта приближалась к последним дням беременности, и в начале октября я поместил ее на пансион к одной повивальной бабке в предместье Сен-Дени. Мне сие крайне не нравилось, но она настаивала. Когда я отвозил ее на новое местожительство, наш экипаж был задержан похоронной процессией. Шарлотта задумалась и, положив свою прелестную головку ко мне на плечо, произнесла с печальной улыбкой:

– Вам это покажется ребячеством, но я не могу не видеть в этой встрече дурного для себя предзнаменования.

Я отнес ее предчувствие к обычным у женщин в таковом положении суевериям и сказал:

– Жизни угрожает опасность совсем не в конце беременности. Если в это время и умирают, то лишь из-за болезни.

– Увы! – отвечала она со слезами на глазах. – Я чувствую, что больна.

– Конечно, у вас тяжело на сердце, и вам необходимы развлечения и удовольствия. После того как вы разрешитесь от бремени, мы отправимся в Мадрид, а ребенок будет оставлен кормилице.

– Бедное дитя!

Она произнесла лишь эти два слова, но с такой болью в голосе, что сердце у меня невольно сжалось. Мне пришлось отнести ее к повивальной бабке на руках – она была без чувств. 13 октября у нее начался жесточайший приступ горячки, которая уже не отпускала страдалицу. 17-го она произвела на свет мальчика, и я окрестил его на следующий же день. Она сама написала его имя: Жак-Шарль, сын Антуана делла Кроче и Шарлотты де Л. По непонятной для меня причине она настоятельно требовала, чтобы повивальная бабка сама отвезла дитя в приют найденышей вместе с конвертом, где лежало свидетельство о рождении. Я напрасно умолял оставить мне ее сына, она ни за что не соглашалась и упорно повторяла: «Кроче вернется за своим ребенком и возьмет его».

В тот же день повивальная бабка отдала мне свидетельство о приеме в приют, подписанное 20 октября 1767 года королевским советником Доривалем. Если кто-нибудь пожелает узнать имя матери, сии сведения будут вполне достаточны.

С сего дня горячка у Шарлотты усилилась. 24-го она впала в беспамятство, а 26-го в пять часов утра испустила дух у меня на руках. В последнюю минуту она простилась со мной и уже холодеющими пальцами пыталась поднести мою руку к своим губам. Эта безмолвная сцена скорби произошла на глазах у священника, исповедовавшего ее. И даже сейчас, когда я пишу сии строки, мои глаза полны слез, конечно же не последних, при воспоминании об этой нежной и очаровательной женщине, которая была достойна лучшей участи.

Из-за Шарлотты я манкировал всеми старыми парижскими знакомствами, которые, впрочем, и без этого было бы довольно затруднительно возобновить. Даже город и тот значительно переменился: повсюду явились новые строения, во многих кварталах дома и улицы выглядели совершенно обновленными. Зато старые мои приятели изменились совсем в другую сторону.

В двух местах меня ждал радушный прием: у мадам дю Рюмэн и у моего брата. Мне выпала честь быть представленным княгине Любомирской, и поскольку по дороге в Португалию я намеревался задержаться в Испании, то с благодарностью принял от нее рекомендательные письма к всесильному министру графу Аранде. От Карачиоли я получил три письма к особам лиссабонского двора.

Не знаю, какой злой рок преследовал меня во всех европейских столицах, но Париж мне пришлось покинуть так же, как Вену и Варшаву. В те времена в одном из парижских тупиков, неподалеку от тюильрийской оранжереи, давали концерты. Однажды я в одиночестве прогуливался там по залу, когда услышал свое имя, произнесенное каким-то молодым человеком невысокого роста, и по глупому любопытству решил прислушаться. Его выражения, относившиеся ко мне, были самого оскорбительного свойства. Он осмелился утверждать, что я оставил его без миллиона, который украл у маркизы д’Юрфэ. Я без промедления подошел к беззастенчивому клеветнику и сказал: «Вы молокосос, которому в другом месте я ответил бы пинком под зад».

Мой незнакомец встал, бледный от гнева, с явной решимостью броситься на меня, но оказавшиеся вблизи дамы удержали его. Я тут же вышел из зала и, сочтя храбрость своего обидчика соответствующей его вспыльчивости, с четверть часа прохаживался в ожидании около дверей. Однако он не появился, и я пошел домой. На следующий день мой камердинер доложил, что некий кавалер Святого Людовика желает вручить мне королевский приказ. В этом приказе мне повелевалось покинуть Париж за двадцать четыре часа. В качестве единственной причины сей скоропостижной опалы Его Величество изволил только упомянуть, что «таково его милостивое желание». Повеление оканчивалось словами, кои при других обстоятельствах я счел бы весьма забавными: «Засим я молю Бога, дабы Он сохранил Вас в добром здравии и приличествующем благополучии». Меня посылали к черту, вручая защите самого Господа!

– Я не замедлю доставить Его Величеству это удовольствие и уеду, – спокойно ответствовал я. – Но ежели случай помешает мне покинуть столицу за двадцать четыре часа, то пусть Его Величество делает со мной все, что угодно.

– Эти двадцать четыре часа, сударь, всего лишь формальность. Распишитесь на приказе, и тогда вы можете уезжать когда заблагорассудится. Единственно прошу вашего честного слова не показываться ни в каких спектаклях, ни в других общественных местах.

Поставив свою подпись, я проводил посланца к своему брату, которого тот хорошо знал, и кавалер рассказал о причине своего ко мне визита.

– К чему этот приказ, – со смехом возразил мой брат, – если ты и так уезжаешь через два-три дня? Но в чем причина опалы?

– Говорят, – ответствовал кавалер, – об угрозах некой персоне, которая, несмотря на свой молодой возраст, отнюдь не привыкла их выслушивать.

– Эта персона позволяла себе выражения неразумного дитяти, и я, вместо того чтобы удовольствоваться презрением, не смог сдержать гнев.

– Может быть, вы и правы, но вполне естественно, что полиция желает предотвратить подобные сцены.

Добрейшая мадам дю Рюмэн хотела съездить в Версаль похлопотать об отмене приказа, однако в этом для меня было бы мало утешительного, поскольку я все равно уже собрался ехать. Я покинул Париж только 20 ноября, хотя в королевском приказе значилось 6-е, – французская полиция понимает, как