Немецкая катастрофа. Размышления и воспоминания - Фридрих Мейнеке

метафизических сферах – смог произнести опасную фразу о том, что сущностью государства является, во-первых, сила, во-вторых, сила, и в-третьих, сила. В действительности сила является частью сущности государства, но во избежание этической пустоты не должна становиться единственной составляющей. Необдуманная фраза Трейчке внесла большой вклад в опьянение немецкой буржуазии силой.

В этих строках речь идет не столько об обвинении, сколько о понимании, об исследовании изначально органичного и здорового жизненного процесса с целью найти те моменты, в которых проявили себя первые признаки гипертрофированного и уродливого развития, выступившие напоследок в столь ужасном виде. Здоровым и естественно необходимым был поворот немецкого духа к реальности – сначала, после 1815 года, очень медленно, а с 1830 года все быстрее. Совершенно здоровым было и пробудившееся тогда желание национального единства и национальной державы, поначалу связанное еще с наследием эпохи Гёте в рамках того синтеза классического либерализма, о котором мы уже говорили. Позднее уникальные события, решения и поступки смещали центр тяжести в этом синтезе, в программах национальной буржуазии в сторону земной, реальной, силовой политической составляющей; это наложило сильный отпечаток на характер объединительного проекта. Если бы удалось – скажем осторожнее, если бы вообще было возможным достичь национального единства при помощи Франкфуртского национального собрания 1848/49 годов[83], – немецкое развитие в намного большей степени осуществлялось бы в рамках западноевропейского развития, чем это было в реальности. Идеи немецкого Национального союза 1859 года[84] еще демонстрируют тесную связь с западноевропейским либерализмом. Но руководство национальным объединением выпало из рук беззащитных профессоров 1848 года и столь же беззащитных писателей и экономистов 1859 года и оказалось в руках вооруженного юнкера – Отто фон Бисмарка. В результате этому объединению был придан специфически прусский, военный характер, о котором мы уже говорили выше. Возможно, иным путем вообще было невозможно достичь тесного единства Германии, защищаемого силой. Этот путь был возможен в таком виде в Германии и более нигде. Мы могли хвалиться тем, что достигли единства уникальным немецким способом, а не по западноевропейским рецептам. Но решающее отклонение от западноевропейских либеральных идей в итоге состоялось. Известно, что кронпринц Фридрих Вильгельм и в еще большей степени его английская супруга с тоской смотрели на происходящее[85]. И Буркхардт, и Константин Франц, и Планк понимали, что 1866 год стал поистине судьбоносным и для Германии, и для Европы, причем в намного более глубоком смысле, чем мы считали до эпохи мировых войн.

Повторим: речь идет не об обвинении, а об осознании. Объединение Германии Бисмарком является достижением исторического масштаба, и среди наших самых дорогих воспоминаний остается то воодушевление, с которым мы восприняли его в молодые годы. Но сегодня мы должны признать, что увлеклись блеском этого свершения и обращали слишком мало внимания на скрытые темные стороны, делавшие творение смертным и предвещавшие несчастья. Объединение оставило прусскому милитаризму слишком много свободного пространства, а вместе с ним – и тому опасному менталитету прусского самодовольства, который появлялся и развивался у правителей рейха и в рядах буржуазии. Путь к массовому макиавеллизму в Германии стал еще шире, разрыв с эпохой Гёте и характерным для нее гуманистическим идеалом – неожиданно большим. Тонко чувствовавший происходящее Карл Хиллебранд[86] писал в семидесятые годы: когда мы сегодня читаем письма и дневники эпохи Гёте, то кажется, что нас отделяют от них не десятилетия, а века.

Тем не менее, несмотря на сопровождавшие становление новой конструкции разрывы и метания (Культуркампф, социал-демократия)[87], у вожаков и ведо́мых оставалась еще большая доля здорового равновесия сил, много творческой жизненной энергии, так что о полном вырождении нельзя говорить вплоть до начала Первой мировой войны. Если бы осторожность и мудрая умеренность Бисмарка в европейской и мировой политике практиковались его преемниками[88], мы могли бы преодолеть опасную зону империалистической эпохи без потерь, а возможно, приступить к разрешению наших внутренних проблем.

8. Случайное и закономерное

В своей биографии Винкельмана[89] Юсти[90] написал: случай играет большую роль в истории, куда бо́льшую, чем воображают себе господа философы истории. Случаем можно назвать то, что проистекает не из общей, господствующей необходимости, а из уникального и временного сочетания причин или однократного неожиданного вторжения чужеродного фактора в ход исторических событий. Продолжая тему прошлой главы, мы можем задаться вопросом, нельзя ли назвать Вильгельма II[91] несчастным случаем в немецкой истории. Окажись на его месте иной, пусть даже посредственный правитель, больше соответствующий трезвомыслящему типажу Гогенцоллернов, и все могло быть иначе и лучше. Этого нельзя отрицать, но необходимо сразу же оглянуться на то закономерное, что стоит позади случайной фигуры Вильгельма II. Именно тенденции к вырождению в немецкой буржуазии и в народе, неотъемлемые недостатки прусского милитаризма, о которых мы уже говорили, воплотились в личности Вильгельма II. Кто сможет с абсолютной точностью отделить друг от друга индивидуально-случайное и общее, закономерное, поднимающееся из глубин народной жизни?

Сочетание двух названных начал может принимать бесчисленные формы. Иногда они расходятся (но никогда не полностью), иногда сливаются воедино. То один фактор сильнее, то другой. Временами кажется, что ход событий настолько обусловлен закономерностью, что индивидуальному вообще нет места. Однако затем личность с яростной энергией вмешивается в происходящее. Во всем, что мы называем случаем, есть частица закономерного, во всем закономерном – нечто случайное. Ход Первой мировой войны, крушение 1918 года и возведение временных конструкций Веймарской республики – во всем этом доминируют общие силы. В большинстве случаев каждый отдельный человек, действовавший на этой сцене, мог быть заменен другим, которому пришлось бы действовать аналогичным образом. Однако личность Гитлера оказала чудовищное воздействие на целое, и это целое, сильно увеличившись, становится почти что его личным творением. Закономерными были ярость, отчаяние и зачастую дикая энергия, волны которых уже поднимались во всех недовольных Веймарской конструкцией слоях населения, когда Гитлер появился на сцене. Требовались и различные мишени общего характера, на которые он мог бы указать и которые заставляли кипеть кровь у его сторонников. К их числу относились Версальский мир и созданная им ситуация, еврейский вопрос, наконец, экономический кризис и безработица конца двадцатых годов. Без наличия трех этих комплексов невозможно вообразить себе то влияние, которое приобрел Гитлер. В спокойные времена человек с тяжелыми психопатическими наклонностями, неудавшийся художник с пламенным честолюбием и склонный к ресентименту влачил бы трудное существование на обочине истории. Однако слетевшая с катушек эпоха вызвала на историческую арену слетевшую с катушек личность, в результате чего обе они начали ужасающим образом формироваться.