Под красно-золотым знаменем. Осада Балера - Сатурнино Мартин Сересо

Все это усилило дискомфорт осаждавших, а вместе с ним и его стремление добиться нашей сдачи, что было заметно в непрекращающихся военных действиях, которыми они пытались нас раздражать. Какое количество боеприпасов они потратили бесполезно, несмотря на заявления Вильякорты!

Мы, со своей стороны, стремились избежать неожиданностей, постоянно наблюдая за врагом и не стреляя, кроме случаев, когда мы считали это необходимым.

Сочельник наступил, тот праздник близости, который вызывает столько воспоминаний у всех христианских очагов и мы приготовились праздновать это радостно.

Я приказал выдать солдатам дополнительную порцию тыквы, немного варенья из апельсиновых корок и кофе. Мы нашли в церкви несколько музыкальных инструментов, принадлежавших городскому оркестру, и я распорядился, чтобы их раздали всем парням, свободным от службы: одному флейту, другому – большой барабан, другим – малый барабан, кларнеты и т. д., а всем остальным, кому инструментов не хватило, достались банки из-под керосина.

Невозможно попытаться описать шум, который мы производили той ночью. Враги охрипли в своих окопах, выкрикивая в наш адрес всевозможную брань, утверждая, что это скоро закончится, а потом придут слезы, что нам осталось жить недолго, в то время как мы, удваивая шумный диссонанс, пытались изгнать печаль из наших душ и привести в бешенство врага, зная, что у нас еще остались патроны для нашей защиты и, несмотря на бури и дожди, над церковью развевалось знамя нашей несчастной страны.

III

С 25 декабря 1898 до февраля 1899 года

Эпизод. – Перемирие. – Письма. – Напрасные надежды. – Старый и Новый год. – Палай. – Капитан Ольмедо. – Переговоры. – Отсутствие доказательств. - Повод для наших сомнений.

В один из последних дней декабря произошел небольшой инцидент, простой эпизод, который, хотя сам по себе незначительный, побудил меня «обновить» флаг перемирия. Я не смог объяснить себе логику случившегося, но дело в том, что они были взаимосвязаны, и вполне может быть, что это обновление было связано с любопытством, возбужденным пустяковым эпизодом.

В середине дня мы увидели бегущего по окопам врага, прыгающего и кричащего мальчика лет двенадцати. «Вы хотите, чтобы я застрелил его, мой командир?» спросил часовой. «Нет», – ответил я. «Спроси его, хочет ли он чего-нибудь от нас». Солдат так и сделал, но мальчик не обратил на него внимания и, плача, умчался в лес.

На следующий день один из дислоцированных в городе отрядов попросил о переговорах. Мы теперь научились отличать вражеских горнистов друг от друга. Это был один из тех, кто озвучивал самые плохие призывы, и он располагался напротив церкви. Услышав его, я подумал: «Может быть все остальные ушли? Не остались ли здесь только люди из Балера и не хотят ли они сказать нам что-нибудь стоящее?» Я приказал протрубить «внимание» и поднять белый флаг.

Мужчина представился и передал нам пакет с тремя письмами. Одно из них был от Вильякорты, сообщившего нам, что капитан Бельота прибыл в лагерь; чтобы посоветоваться с нами и что для этой цели военные действия приостановлены до окончания переговоров, которые могут состоятся в определенное нами время. Другое письмо было от вышеупомянутого капитана, сообщавшего нам, что его отправили в Балер на переговоры. Третье было от викария, брата Мариано Гиль Атьенcа, умолявшего нас Бога ради услышать и отдать должное тому, что Бельота скажет.

Я попросил предъявителя передать капитану, что я жду его на площади. Я был достаточно неосторожен, чтобы ждать на plaza, и это могло стоить мне жизни. Но никто так и не появился и когда стало темнеть я приказал спустить белый флаг на тот случай, что если появится кто-то из повстанцев, то по нему можно будет открыть огонь, так как все указывало на то, что случившееся было не более, чем уловкой. Они симулировали посредничество человека, который может без труда представить себя нам, просто чтобы посмотреть, согласимся ли мы принять его.

Учитывая нашу ситуацию, легко представить, что это событие заставило меня задуматься. Если предположить, что испанское господство на архипелаге прекратилось, как нас уверяли, так почему бы не дождаться официального уведомления о таком событии? Если война шла неудачно и мы должны были уйти из Балера, как получилось, что не было уведомления в должной форме? Если было так много капитулировавших, почему бы не показать нам некоторых сдавшихся командиров?

Известие о присутствии Бельоты заставило меня надеяться, что нашим сомнениям придет конец. По этой причине пошел, рискуя всем, на обещанные переговоры. Я был, без сомнения, увлечен совершенно естественным нетерпением и, обнаружив себя обманутым, стал еще более недоверчивым. Cерьезность опасности, которую я быстро оценил, сделала меня более осторожным и подозрительным. Имелась в виду – я напоминаю – серия ловушек, в которые они пытались заманить меня, и мое отношение к этому будет оценено по достоинству.

И вот наступила ночь 31 декабря, последняя ночь уходящего года и первая нового, 1899 года, сто восемьдесят четвертый день осады. Последняя страница американского календаря открыла мне глаза на теперь бесполезный кусок картона, к которому он был приклеен и, оторвав его, я почувствовал себя больным, потерянным, что трудно назвать романтическим, но ведь что может быть более романтичным, в конце концов, чем стойкость в обороне? Рассматривайте это как хотите, но я, измученный бессоницей и без надежды на помощь, продолжал отрывать эти листы, видя, как они исчезают, как наши мертвые товарищи, я, кто с уменьшением этого календаря видел и исчезновение наших тщательно оберегаемых боеприпасов и продовольствия и не мог с равнодушием относиться к исчезновению этих листов, оставляющих обнаженные следы прошлого со всей их горечью и печалью.

Новый год казался зловещим и мрачным и с отчаянием я почувствовал непреодолимую слабость, удушье, нехватку кого-то, кому я мог бы доверять свои тревоги и тяжесть долга, который сокрушал меня, но я должен был молчать.

Я должен сказать одно. В те бесконечные дни и в те ночи бессонницы, которые больше всего влияли на мое настроение, мне приходилось хранить в секрете свои намерения при отсутствии чьих-либо консультаций и советов. Никому я не мог показать свои сомнения, а чтобы не приводить своих людей в уныние должен был казаться уверенным и решительным, хотя считал, что впереди нас ждет самая серьезная ситуация.

Вигиль было единственным, кто по своему образованию и классовому положению мог быть полезен мне как компаньон и доверенное лицо. Но Вигилю, чью душевность и великий патриотизм я не могу описать словами,