Эпоха веры - Уильям Джеймс Дюрант

среде, черпали свои знания о греческой философии из арабских переводов и мусульманских комментариев и писали по-арабски как для мусульман, так и для евреев. Как Ашари обратил против мутазилитов оружие разума и спас ортодоксальность ислама, так и Саадия, уехавший из Египта в Вавилонию в тот самый год (915), когда Ашари обратился в скептицизм, спас еврейское богословие своей полемичностью и мастерством; причем Саадия следовал не только методам мусульманских мутакаллимунов, но даже деталям их аргументов.26

Победа Саадии произвела в восточном иудаизме тот же эффект, что и победа аль-Газали в восточном исламе: в сочетании с политическим беспорядком и экономическим упадком она привела к угасанию еврейской философии на Востоке. Остальная часть истории относится к Африке и Испании. В Каирване Исаак Израильский нашел время для написания нескольких влиятельных философских работ. Его «Эссе об определениях» дало несколько терминов схоластической логике; его трактат «Об элементах» ввел в еврейскую мысль «Физику» Аристотеля; его «Книга о душе и духе» заменила историю сотворения Бытия неоплатонистской схемой прогрессивных эманаций («великолепия») от Бога к материальному миру; здесь был один из источников Кабалы.

Ибн Габироль имел большее влияние как философ, чем как поэт. Одним из jeux d'esprit истории является то, что схоласты с уважением цитировали его как Авицеброна, считая его мусульманином или христианином; только в 1846 году Саломон Мунк обнаружил, что Ибн Габироль и Авицеброн были одним целым.27 Недоразумение было почти подготовлено попыткой Габироля написать философию в терминах, полностью независимых от иудаизма. В его антологии пословиц «Выбор жемчуга» почти все цитаты взяты из нееврейских источников, хотя древнееврейский фольклор особенно богат остроумными и язвительными апофегмами. Одна из жемчужин вполне конфуцианская: «Как отомстить врагу? Увеличивая свои хорошие качества».28 Это практически краткое изложение трактата «Об улучшении нравственных качеств», который Габироль, похоже, написал в двадцать четыре года, когда заниматься философией не подобает. С помощью искусственного схематизма молодой поэт вывел все добродетели и пороки из пяти чувств, что привело к банальным результатам; но книга отличалась тем, что в эпоху веры пыталась создать моральный кодекс, не подкрепленный религиозной верой.29

С такой же смелостью шеф-повар Габироля — Мекор Хаим — воздерживается от цитирования Библии, Талмуда или Корана. Именно этот необычный сверхрационализм сделал книгу столь оскорбительной для раввинов и, когда она была переведена на латынь под названием Fons vitae («Источник жизни»), столь влиятельной в христианстве. Габироль принял неоплатонизм, пронизывавший всю арабскую философию, но наложил на него волюнтаризм, подчеркивавший действие воли в Боге и человеке. Мы должны, говорил Габироль, предположить существование Бога как первой субстанции, первой сущности или первичной воли, чтобы понять существование или движение чего-либо вообще; но мы не можем знать атрибуты Бога. Вселенная не была создана во времени, но течет в непрерывных и последовательных эманациях от Бога. Все во Вселенной, кроме Бога, состоит из материи и формы; они всегда проявляются вместе и могут быть разделены только в мыслях.30 Раввины отвергали эту авиценновскую космологию как замаскированный материализм; но Александр Хейльский, святой Бонавентура и Дунс Скот признавали универсальность материи под Богом и примат воли. Вильгельм Овернский назвал Габироля «благороднейшим из всех философов» и считал его добрым христианином.

Иегуда Халеви отвергал все спекуляции как тщеславный интеллектуализм; как и аль-Газали, он боялся, что философия подрывает религию — не только ставя под сомнение догмы, игнорируя их или толкуя Библию метафорически, но еще больше подменяя аргументы преданностью. Против вторжения в иудаизм Платона и Аристотеля, соблазнения евреев магометанством и продолжающихся нападок евреев-караимов на Талмуд поэт написал одну из самых интересных книг средневековой философии — «Аль-Хазари» (ок. 1140 г.). Он представил свои идеи в драматической мизансцене — обращении хазарского царя в еврейскую веру. К счастью для Халеви, книга, хотя и написанная на арабском языке, использовала еврейский алфавит, что ограничивало ее аудиторию образованными евреями. Ведь история, в которой епископ, мулла и раввин предстают перед любопытным королем, в короткие сроки расправляется и с магометанством, и с христианством. Когда христианин и мусульманин цитируют еврейские Писания как слово Божье, король отстраняет их и оставляет раввина; и большая часть книги — это беседа раввина, наставляющего послушного и обрезанного короля в иудейской теологии и ритуалах. Царский ученик говорит своему учителю: «С тех пор как была провозглашена ваша религия, не появилось ничего нового, кроме некоторых деталей, касающихся рая и ада».31 Воодушевленный таким образом, раввин объясняет, что иврит — это язык Бога, что Бог говорил напрямую только с евреями и что только еврейские пророки были боговдохновенными. Халеви улыбается философам, которые провозглашают превосходство разума и подчиняют Бога и небеса своим силлогизмам и категориям, хотя очевидно, что человеческий разум — лишь хрупкая и бесконечно малая частица огромного и сложного творения. Мудрый человек (не обязательно ученый) признает слабость разума в трансмуни-ческих делах; он будет придерживаться веры, данной ему в Писании; он будет верить и молиться так же просто, как ребенок.32

Несмотря на Халеви, очарование разума сохранилось, и аристотелевское вторжение продолжалось. Авраам ибн Дауд (1110-80) был таким же глубоким иудеем, как и Халеви; он защищал Талмуд от караимов и с гордостью повествовал об истории еврейских царей во Втором Содружестве. Но вместе с многочисленными христианами, мусульманами и евреями XII и XIII веков он стремился доказать свою веру философией. Как и Халеви, он родился в Толедо и зарабатывал на жизнь врачеванием. Его арабская «Китаб аль-акида аль-рафиа» («Книга о возвышенной вере») дала тот же ответ Халеви, который Аквинский дал бы христианским врагам философии: мирная защита религии от неверующих требует аргументации и не может опираться на простую веру. За несколько лет до Аверроэса (1126-98), за поколение до Маймонида (1135–1204), за столетие до святого Фомы Аквинского (1224-74) Ибн Дауд пытался примирить веру своих отцов с философией Аристотеля. Грека позабавил бы такой тройной комплимент, если бы он узнал, что еврейские философы знали его только в кратких изложениях аль-Фараби и Авиценны, которые знали его по несовершенным переводам и неоплатонистской подделке. Вернее, чем святой Фома, их общему аристотелевскому источнику, Ибн Дауд, как и Аверроэс, утверждал бессмертие только для универсальной психики, а не для индивидуальной души;33 Здесь, мог бы пожаловаться Халеви, Аристотель торжествует над Талмудом, равно как и над Кораном. Еврейская философия, как и средневековая философия в целом, началась с неоплатонизма и благочестия и достигла кульминации в Аристотеле и сомнении. Маймонид начинал с аристотелевской позиции Ибн Дауда и смело и умело