Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

«Видеть смысл половой любви в целесообразном деторождении значит признавать этот смысл только там, где самой любви вовсе нет»[273].

У Толстого и Соловьева разные мотивы неприятия минутной плотской экзальтации.

Для Толстого роковой поединок между плотским и духовным непреодолим до тех пор, пока человек не признает в себе первичности духовного и не положит ее в основу гармонии между плотью и духом.

Толстой видел в торжестве плотского над духовным нечто дьявольское, сон разума, порождающий чудовищ. Только в духовном прозрении и противостоянии власти тьмы (власти плоти над духом) человек обретает подлинную свободу, которая предопределяет его нравственное движение к идеалу Христа, к идеалу той любви, к которой призывал Он каждого из живущих.

Соловьев же пошел по пути обоснования божественной гармонии плотского и духовного, по пути установления связи индивидуальной половой любви с истинною сущностью всеобщей жизни. Он был убежден, что «трудно одной моралью, хотя бы и в совершенной художественной форме, изменить реальное действие общественной среды»[274]. Дамы, съязвил он в подстрочнике, с восхищением читавшие «Крейцерову сонату», едва ли откажутся от какого-либо приглашения на бал. Нужна религиозная вера, нужна религия любви, и Христос как Богочеловек есть живое воплощение такой религии и потому есть предмет истинной веры.

Соловьеву казалось, что он вывел христианство из аскетического тупика путем восстановления в своих правах живой плоти. Также он был убежден, что по-настоящему любящий человек преодолевает свой эгоизм и взаимная любовь становится основой не только жизни влюбленных, но и гармонии сфер Вселенной. Во всеединстве любви философу виделось будущее всего человечества.

Но как часто бывает, выйдя из одного лабиринта, человек попадал в другой. Подобное случилось с Соловьевым. Он и сам это чувствовал:

«…Какая-то вышла размазня, — признавался он Н. Я. Гроту, когда ругал себя за статью „Смысл любви“, — какая каша поганая, какая мерзостыня! А ведь я хотел написать как можно лучше. За что же меня ругать? Жалеть меня надо…»[275].

Видимо, вдохновение пересилило логику, желание обострить новизну привело к крайностям. Любовь родительская, дружба, любовь к Отечеству, народу, человечеству, к науке и искусству — все это рассматривалось им как проявление «своего старого эгоистического „Я“». Отечество и народ, как науку и искусство, он вообще вынес «на периферию сознания как предметы идеальные» и потому не так значимые для становления истинного человека. Такого человека, по его убеждению, создает только любовь, являющая собой «свободное единство мужского и женского начал». Именно она восстанавливает целостность человеческой личности. Через нее обособленная частица воспримет себя абсолютной индивидуальностью. Через индивидуальную половую любовь, убивающую на корню эгоизм, лежит путь к постижению божественного мироздания.

Как известно, статья Соловьева «Смысл любви» была высоко оценена многими современниками и стала одним из манифестов Серебряного века.

«Нравственная организация человечества» (1896)

Толстой спустил христианство с небес на землю и выбрал обиталищем для него душу человека. Соловьев, превратив Христа в Богочеловека, уподобил его самой жизни (Христос есть жизнь). Толстой искал точек соприкосновения внутреннего мира человека с внешней реальностью. Соловьев думал о приведении в соответствие с идеей Богочеловека всех социальных институтов — государства, церкви, семьи и т. п. Но именно на этом пути его ждала одна неудача за другой. Быть может, потому, что не пришло время для новых решений и одних философских дедукций было явно недостаточно; быть может, потому, что многие его идеи заметно опережали время. Как бы там ни было, Соловьев не прекращал поиска истины, о чем свидетельствовали его поздние работы. Статью «Нравственная организация человечества» он напечатал сначала в журнале, а потом включил в заключительную часть большого философского труда «Оправдание добра».

Читая в 1896 г. статью в журнальном варианте, Толстой не скупился на постраничные пометки. Их 24! И большая часть из них оказалась созвучной его идеям.

Примечательно название работы «Нравственная организация человечества». В центре анализа — реальные субъекты общественной жизни — человек, семья, народ, человечество. Задача статьи — указать на формы и преображения человечества и пути его продвижения к «всеединству любви» и «вселенской гармонии». В основу своих раздумий Соловьев положил идею бессмертия.

Обоснование им бессмертия души человека близко по сути к толстовскому пониманию этой проблемы. Для писателя оно представляло собой некоторую сферу памяти, в которой запечатлено то лучшее, что содеяно было человеком при жизни.

Соловьев, будто вторя Толстому, утверждал, что «вечное успокоение не есть бездействие». Толстой подчеркнул эту мысль, а далее отчеркнул и размышление философа на эту тему:

«Деятельность остается и у отшедших, только характер ее существенно изменяется, она уже не происходит из тревожного стремления к цели далекой и неверной, а совершается на основании и в силу достигнутой и неизменно пребывающей связи с безусловным Добром, и потому здесь действие совместимо с безмятежным и беспечальным успокоением. И как в благотворном действии отшедшего выражается его нравственная связь с ближними по природе, с живущим потомством, так в блаженном покое он неотделим от своих ближних по Богу и вечности — это есть успокоение со святыми»[276].

Близкими оказались для Толстого и мысли Соловьева о том, что «чувство жалости (к умирающему. — В.Р.) побуждает к усиленному воздействию» (Толстой подчеркнул эту мысль. — В.Р.; 584) и что

«одухотворяющая работа человека над своею телесностью и над земною природой вообще окажет свое благотворное воздействие назад, в прошедшее, лишь тогда, когда цель будет достигнута: прошедшее получит полноту своей действительности только в будущем» (Толстой подчеркнул финальную часть предложения. — В.Р.; 585).

Скрупулезно им был прочитан раздел о половых отношениях между женщиной и мужчиной и воспитании ими рожденных детей. Толстого устроило заявление Соловьева о том, что «до воскресения во плоти» (это Толстой вывел за рамки своего внимания)

«необходимым условием для самого этого будущего совершенства и нравственною задачей настоящего должна быть принята борьба духа с плотью, его сосредоточение и укрепление» (подчеркнуто Толстым. — В.Р.; 585).

Толстой «обошел молчанием» рассуждения Соловьева о половой противоположности и ее единстве, имеющем целью ради грядущего воскресения во плоти «покорение плоти», «подавление жизненной безмерности», т. е. «истинный аскетизм», который, по мнению философа, имеет два пути — «монашество и брак» (586).

Возле последних двух слов Толстой поставил вопросительный знак?

Зато суждения Соловьева о роли женщины и мужчины в браке вызвали у Толстого живой интерес.

«Женщина, — писал Соловьев, — не есть, подобно животным самкам, только воплощение одной страдательно-воспринимающей стороны природного бытия, — она есть сосредоточенная сущность целой природы, окончательное