Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Высшим, очищенным от мистики и церковной рутины было и христианское учение Толстого. На рубеже веков он поставил проблему возрождения человека и человечества, предложил свой путь развития. Теснимый слева и справа, путь этот прервался вместе с Толстым в далеком Астапове.

Но история часто возвращается на круги своя, только на ином витке своего развития. Пройдя через разломы XX в., человечество ощутило потребность в мире, согласии, любви. Трагедией обернулось для него забвение непреходящей ценности личности, полагание на благостность внешних социальных преобразований. В наши дни, когда проблема личности поставлена во главу угла, обращение к русской общественной мысли имеет особый смысл. С новой силой зазвучали идеи, которые раньше, казалось, отошли в прошлое. Теперь уже очевидна невозможность сведения сущности человека к текучести и сиюминутности, к сугубо классовым категориям.

Восстановить в человеке веру в неистребимость лучшего, в неуничтожимость добра, в бессмертие духа — дело трудное и небыстрое. Соловьеву и Достоевскому казалось, что вне мистического бессмертия человек распадется, одичает, человечество истребит моровая язва. Признавая за личностью право на автономное существование, они видели источник внутренней силы вне человека.

Толстой, не отрицая внешних факторов, менее всего в них верил. Равнодушный в конце пути к личному бессмертию, искал реальной основы для бессмертия духа в самом человеке и человечестве.

Соловьеву ближе был Федор Достоевский, нежели Лев Толстой. В первом он находил полноту природного и духовного самораскрытия личности. Толстой казался ему слишком рассудочным и холодным, стоящим вдали от света религиозно-мистического откровения. Как бы там ни было, все трое служили идее идей — любви. Все трое стремились к земной гармонии, верили в ее достижение. Каждых из них, открыв истину, по-своему оттачивал ее грани. У каждого была своя правда, своя мера постижения реальности.

Толстой, Соловьев, Достоевский — три ипостаси одного явления русской философии. Им суждено было создать художественно-философскую концепцию целостной личности, ее безграничных возможностей, вселенской неустроенности, ее неистребимого тяготения к всеохватности добра и красоты.

«Я есмь, и я люблю»

Чтение Толстым «Братьев Карамазовых» накануне ухода из Ясной Поляны

Они так и не встретились, хотя каждых из них мечтал о знакомстве.

Ф. М. Достоевский. 1878 г.

Л. Н. Толстой. 1910 г.

Оба присутствовали на публичной лекции Вл. Соловьева о Богочеловечестве. Но их общий друг Н. Н. Страхов по только ему ведомым соображениям не счел нужным представить писателей друг другу. Через два года — в 1880 г. — Тургенев и Григорович отговорили Достоевского от поездки в Ясную Поляну, заявив, что, по всей вероятности, Толстой «сошел с ума».

И все же встреча состоялась — на расстоянии, не в пространстве — во времени. Они с жадностью читали произведения друг друга. Восхищались одними и восставали против других. Не жалели сил на взаимооценки, критические разборы. При всем различии художественных исканий, они были едины в главном — верили в Бога как источник добра и любви, в христианское возрождение человека и человечества, в нравственный прогресс общества через свободное волеизъявление личности.

Говоря об «Анне Карениной» как «факте особого значения», Достоевский сумел увидеть в романе то, что стало очевидным лишь через сто с лишним лет.

«Во взгляде же русского автора на виновность и преступность людей, — писал он о Л. Толстом, — ясно усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество „четвертого сословия“, никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности»[278].

Не спасут потому, утверждал Достоевский, что «сам судья человеческий должен знать о себе, что он не судья окончательный, что он грешник сам, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если (курсив писателя — В. Р.) сам он, держа в руках меру и весы, не преклонится перед законом неразрешимой еще тайны и не прибегнет к единственному выходу — Милосердию и Любви»[279]. Критику «Анны Карениной» казалось, что исход «гениально намечен поэтом в гениальной сцене романа еще в предпоследней части его, в сцене смертельной болезни героини романа, когда преступники и враги вдруг преображаются в существа высшие, в братьев, все простивших друг другу, в существа, которые сами, взаимным прощением, сняли с себя ложь, вину и преступность…»[280].

Известие о смерти Достоевского буквально потрясло Толстого.

«Я никогда не видал этого человека, — писал он в начале февраля 1881 г. Н. Н. Страхову, — и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. […] Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне дорог, и я плакал, и теперь плачу» (63, 43).

Копеечку подали. Илл. к «Запискам из мертвого дома». Худ. Н. Н. Каразин (1893)

Можно было предположить, что подобные слова вызваны неожиданностью трагического известия, если бы не было более ранних свидетельств глубокого и искреннего интереса Толстого к творчеству и личности Достоевского.

«На днях нездоровилось, — писал он Н. Н. Страхову в сентябре 1880 г., — и я читал Мертвый дом. Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительна — искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался» (63, 24).

«Записки из Мертвого дома» Толстой воспринял как «образец высшего, вытекающего из любви к Богу и ближнему искусства» (30, 160).

Ставя Достоевского в один ряд с Гюго и Диккенсом, он находил в его произведениях «чувства, влекущие к единению и братству людей», полагая при этом, что такого рода чувства «свойственны не одним людям высших сословий», но всем людям без исключения (30, 177).

В «Круг чтения» Толстой включил два отрывка из «Записок» Достоевского — «Смерть в госпитале» и «Орел». Оказавшись в «недельном контексте» книги, они приобрели то особое звучание, которое придавал им Толстой. Художественный мир Достоевского оказался в сопряжении с раздумьями автора и составителя «Круга чтения» о сущности и предназначении человека, истинном и ложном в нашей жизни, степени свободы и несвободы личности. Светом христианского сострадания, милосердия, любви были освещены многие страницы «Записок из Мертвого дома». Тургенев сравнивал роман с дантовым «Адом», Герцен — со «Страшным судом» Микеланджело.