Авангард и психотехника - Маргарета Фёрингер

(например, архитекторов. – М. Ф.) в освещении этих эффектов и благодаря этому повлиять на будущую оценку архитектуры (например, зрителем. – М. Ф.)»[281]. Именно этим практическим, ориентированным на будущее подходом и вызвана проблема отсутствия экспериментальных данных.

Мюнстерберг уже в самой первой своей работе объявил психотехнику вполне подходящим для архитектуры методом, назвал изучение восприятия глубины пространства одной из главных областей ее применения и при этом очень сожалел, что психотехника для этого «еще практически не располагает экспериментальными данными»[282]. Взамен этих самых данных Ладовский сконструировал свой прострометр, позволявший смотреть обоими глазами на разные поверхности и, по принципу стереоскопа, видеть их каждым глазом отдельно. Мюнстерберг объявил возникающий при таком взгляде стереоскопический эффект подтверждением того, что знание о плоскостности вещей и картин не исключает реального восприятия глубины: «Перспектива предметов на столе, которую нам дает правый глаз, отличается от той, которую мы видим левым». Отсюда он делает вывод: «Возникающие при этом различные виды связываются в единую картину ландшафта, на которой одни объекты кажутся нам гораздо более далекими, чем другие, находящиеся на первом плане. Мы непосредственно воспринимаем глубину вещей»[283]. Ладовский использовал как раз этот самый эффект не только для того, чтобы собрать данные о возможностях зрения, как это было в случае с Ле Корбюзье, но прежде всего – ради совершенно прагматических целей: для тренировки архитекторов и конструирования пространства. Ладовский воспроизвел в своей лаборатории экспериментальный процесс, в котором собранные данные были только средством для достижения определенных целей, а потому и не нуждались в архивации. Он шел от опыта восприятия архитектуры в уличном пространстве, прошедшего на следующем этапе инструментальную проверку в лаборатории, к поощрению будущего опыта через тренировку способностей архитекторов к восприятию и конструированию зданий. Таким образом, он далеко вышел за границы психотехнических практик своего времени, но преследовал цели, полностью находящиеся внутри психотехнического метода. Оба – и архитектор, и психотехник – понимали пространство как стимул к определенным реакциям человека, натренированного компенсировать и синхронизировать фрагментарные значения моторных и чувственных раздражителей.

Если принять предпочтение прагматических задач в качестве главного обоснования отсутствия статистических данных, то технические средства эксперимента выступают на первый план и приводят нас через аналогичные приборы к новым параллелям между русской и западной наукой, вскрывающим отсылку аппаратов Ладовского к другой истории архитектурной психотехники. В 1919 году берлинский психотехник Вальтер Мёде представил два аппарата для тестирования органов чувств: Оптометр и Прибор для оценки углов (ил. 20). Оба устройства были предназначены не для точного измерения восприятия, а только для его оценки[284]. Оптометр, так же как и Плоглазометр Ладовского, замерял отношение форм друг к другу, а также позволял определить степень внимательности и быстроту выполнения задания. Прибор для оценки углов соответствовал оглазометру Ладовского. Несмотря на схожесть принципа работы, с первого же взгляда заметно, что аппараты Ладовского были разработаны им самостоятельно и независимо от Мёде, слишком уж разнятся их формы и материал. Если приборы Мёде сработаны с тонкостью и сложностью часового механизма, то русские установки, сделанные из дерева, походят скорее на разобранные и пересобранные по-иному конструкции «реди мейд» Марселя Дюшана (ил. 21), глядя на которые, можно только догадываться об их изначальной функции, но невозможно немедленно использовать их по назначению[285].

Ил. 20. Слева: Оптометр Мёде. Справа: Прибор для измерения углов

Однако это не означает, что измерительные приборы Ладовского являлись импровизацией и не служили практической цели, как раз наоборот. Приборы для научных экспериментов часто представляли собой прихотливые комбинации из известных частей, которые в сборе становились чем-то ранее неизвестным. Например, аппараты 1895 года экспериментального психолога Эдварда Титченера служили тем же самым оптическим опытам измерения глубины пространства, что и прострометр Ладовского, и выглядели точно так же архаично (ил. 22)[286]. Созданные за тридцать лет до аппаратов Ладовского, они тоже были сделаны из простых деревянных ящичков, соединенных между собой обыкновенными шурупами. И те и другие выглядели как модели приборов, как первый вариант, подразумевающий дальнейшую доработку и совершенно не приспособленный для широкого применения, не говоря уже об индустриальном производстве. Для Ладовского необходимость создания новых приборов могла быть обусловлена зачаточной стадией развития самих исследований: «Объективные условия развития гуманитарных наук, совершенно недостаточное развитие науки об искусстве, незначительная плодотворность современной психологии не дают возможность полностью осознать ту психоорганизующую роль, которую имеют в жизни пространственные искусства»[287].

Ил. 21. Марсель Дюшан. Вращающаяся стеклянная пластина (точная оптика), 1920

Ил. 22. Прибор (монокуляр и бинокуляр) для определения глубины пространства

Другой причиной самостоятельного конструирования Ладовским этих аппаратов могли быть сложные условия жизни постреволюционного времени. Многие приборы, сохранившиеся со времен Российской империи, были, вероятно, разрушены в период Гражданской войны, новые – труднодоступны. Несмотря на то что Рапалльский мирный договор дал возможность развивать экономические связи с Германией, завоз технических устройств оттуда был зачастую ограничен, если не служил военным целям. Когда русские изобретатели лишь копировали западные приборы, в отношении к ним возникало определенное недоверие, что было не в последнюю очередь следствием советской идеологии, предпочитавшей уже в 1920‐е годы превосходящую Запад во всем исконно советскую науку[288]. В соответствии с этими веяниями группа Ладовского также утверждала в 1928 году, что условия социализма «дают возможность советскому архитектору разрешить вопросы урбанизма методами, недоступными западному планировщику»[289]. Не в последнюю очередь на развитие исследований по психотехнике повлияла идеологическая враждебность, вызвавшая к жизни видимость конкуренции между русской и западной наукой. Так, например, чтобы получить возможность работать с приборами и методиками западных стран, директор лаборатории индустриальной психотехники Исаак Шпильрейн обосновывал необходимость их получения тем, что его лаборатория проверяет их функциональную применимость[290]. Почти все результаты его проверок оказались негативными, в том числе и тестирование аппаратов Вальтера Мёде. Этим они, с одной стороны, демонстрировали необходимость государственных инвестиций для создания новых приборов, а с другой – идеологически одобряемые исследовательские интересы, поскольку импорт западных ноу-хау являлся исключением. Единственным применимым психотехническим достижением капиталистического Запада был признан в 1923 году метод тестирования пилотов[291], который также ставил во главу угла изучение визуального восприятия: это оправдывалось военными интересами.

Другим заведением, где применялись западные психотехнические методы, был Центральный институт труда в Москве. Его руководитель Алексей Гастев действовал, однако, не настолько умело, как Исаак Шпильрейн. После того как он уже в пятой своей лаборатории установил западные приборы, он был вынужден «потратить два года на преодоление этого наследия»[292]. Для Гастева, считавшего себя представителем тейлоризма в России, эта отсрочка являлась фатальной еще и потому, что тормозила эффективность и оптимизацию рабочего процесса и развития «самого лучшего рабочего»[293]. После того как использование психотехнических приборов затруднило его исследования, нисколько не удивляет, что Гастев превратился в принципиального критика этой дисциплины: психотехника, писал он, «сортирует человека, но не воспитывает его»[294], а ведь каждый советский гражданин должен воспитываться таким образом, чтобы иметь «зоркий глаз, тонкое ухо, хорошо воспитанные органы чувств»[295].

Гастев