Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

наделен властью работать над созданием жизнеспособного союза между римским и местным правом. Ежегодные эдикты этого претора, а также эдикты провинциальных наместников и эдилов постепенно привели к созданию того «права народов» (ius gentium), при помощи которого город мог управлять Империей.

Это «право народов» отнюдь не являлось международным правом, или корпусом соглашении между большинством государств, исходя из которых они регулировали свои взаимоотношения. В известном смысле международное право античности было ненамного менее прочным, чем современное, если мы примем в расчет ряд определенных обычаев, пользовавшихся общим признанием в дни мира или войны. К их числу относились: взаимное уважение неприкосновенности международных купцов и дипломатов, перемирие для погребения павших, отказ от использования отравленных стрел и т. д. Римские юристы, вдохновляемые патриотическими фантазиями, утверждали, что ius gentium — это право, общее всем народам. Но они слишком скромно оценивали величину римского вклада в него. На деле «право народов» было не чем иным, как местным правом, приспособленным к суверенитету Рима, и его главной задачей было обеспечить управляемость италийцев и провинциалов без предоставления им римского гражданства и прочих прав, предусмотренных ius civile.

Философы, придерживаясь столь же фантастичных воззрений, стремились отождествить «право народов» с «правом природы». Стоики определяли последнее как нравственный кодекс, заложенный в человека «природным разумом». Природа, считали они, представляет собой соразмерную разуму систему, все вещи проникнуты логикой и порядком; этот порядок, спонтанно развивающийся в человеческом обществе и достигающий самосознания в человеке, и есть природное, или естественное, право. Цицерон выразил эти представления в знаменитом пассаже:

Истинный закон — это правильный разум, согласный с природой, обнимающий всю Вселенную, неизменный, вечный… Мы не можем ни противостоять этому закону, ни изменить его, мы не в силах его уничтожить, мы не можем освободиться от обязательств, налагаемых им на нас, никаким законотворчеством, и нам не нужно искать других его толкователей, кроме самих себя. Этот закон один — для Рима и Афин, для настоящего и будущего… он есть и будет непреложен для всех времен и народов… Тот, кто не подчиняется ему, отрицает самого себя и свою природу{1090}.

Это — превосходнейшее выражение идеала, который приобрел особенно большое влияние после восшествия на трон Антонинов. Ульпиан развил его и сформулировал далеко идущий принцип, согласно которому классовые различия и привилегии — случайны и искусственны; от него оставался только один шаг до христианской концепции фундаментального равенства всех людей. Но когда Гай определял ius gentium как «закон, который установлен природным разумом для всего человечества»{1091}, он явно путал римское оружие с Божественным Провидением. Римское право выражало собой логику и структуру, созданную благодаря силе; великие кодексы iuris civilis и iuris gentium являлись сводами правил, благодаря которым мудрый завоеватель упорядочивал, регулировал и освящал державность, основанную на мощи легионов. Они были естественными только в том смысле, что сильному свойственно по природе эксплуатировать и угнетать слабого.

И тем не менее в этой внушительной конструкции, именуемой римским правом, чувствуется достоинство и благородство. Так как победитель обречен на то, чтобы властвовать, благо — когда законы его господства находят себе ясное выражение; в этом смысле право есть последовательное воплощение власти. То, что римлянам довелось создать величайшую правовую систему в истории, вполне естественно: они любили порядок и располагали средствами для его достижения; хаотическое смещение сотен различных племен и народов они упорядочили посредством пусть и не всегда безупречного, но высокого авторитета и мира. Другие государства и прежде творили свои законы, и такие законодатели, как Хаммурапи и Солон, явились создателями компактных правовых корпусов; но ни одному другому народу еще не удавалось достичь той замечательной скоординированности, унификации и кодификации, над которыми трудились величайшие юридические умы Рима от Сцевол до Юстиниана.

Гибкость «права народов» содействовала передаче римского права средневековым и современным государствам. Это была поистине счастливая случайность, что, пока варварское нашествие уродовало юридическое наследие Запада, в Константинополе были сведены воедино и сформулированы Кодекс, «Дигесты» и «Установления» Юстиниана, который обеспечил относительную безопасность и преемственность истории Восточной Империи. Посредством этих трудов, а также по множеству других, более узких каналов, и в силу устойчивости целесообразных установлений римское право проникло в каноническое право средневековой Церкви, вдохновляло мыслителей Ренессанса и легло в основу законодательств Италии, Испании, Франции, Германии, Венгрии, Богемии, Польши и даже — в пределах Британской империи — Шотландии, Квебека, Цейлона и Южной Африки. Само английское право — единственная правовая система, сопоставимая по масштабам с римской, — переняло свои нормы, касающиеся права справедливости (equity), адмиралтейства, опеки и завещаний, из римского канонического права. Греческая наука и философия, иудео-греческое христианство, греко-римская демократия, римское право — это фундаментальное достояние завещано нам античностью.

ГЛАВА 19

Цари-философы

96–180 гг.

I. НЕРВА

ПОСЛЕ УБИЙСТВА Домициана принцип наследования на целое столетие исчез из истории римской монархии. Сенат никогда не признавал наследование императорской власти источником действительного суверенитета; теперь, после 123 лет покорности, сенат восстановил свой авторитет; и как в начальную эпоху римской истории он избрал царя, так и теперь он выдвинул одного из своих членов и нарек его принцепсом и императором. Этот отважный шаг будет совершенно понятен, если мы вспомним, что силы семейства Флавиев были исчерпаны в течение жизни одного-единственного поколения, которое стало свидетелем обновления сената за счет притока в него выходцев из Италии и провинций.

Марку Кокцею Нерве было шестьдесят шесть, когда он с удивлением узнал о том, что ему досталась верховная власть. Колоссальная статуя Нервы из Ватикана являет нам привлекательное и мужественное лицо; трудно представить, что это — изображение респектабельного юриста, которого мучил больной желудок, негромкого и добродушного поэта, которого некогда величали «Тибуллом нашего времени»{1092}. Вероятно, сенат избрал Нерву прежде всего из-за его безвредных седин. Он советовался с сенатом по всем вопросам внешней и внутренней политики и сдержал свое обещание никогда не послужить причиной смерти ни одного из сенаторов. Он вернул из ссылки домициановых изгнанников, вернул им отнятую собственность, утишил их жажду мщения. Он распределил между бедняками земли стоимостью 60 миллионов сестерциев и установил alimenta — государственный фонд, чьей главной функцией было поощрение и материальная поддержка роста рождаемости среди крестьянства. Он отменил многие налоги, понизил сборы с завещаний и освободил евреев от подати, которую возложил на них Веспасиан. В го же время он поправил состояние государственных финансов, экономя на содержании императорской челяди и правительственного аппарата. Не без оснований он полагал, что был справедлив по отношению