Россия и Европа - Николай Яковлевич Данилевский

города, – восточного и западного мира уже не было, – произошло двойное объединение исторического человечества (то есть по-прежнему должно бы быть всего цивилизованного человечества, кроме Китая), внешнее во всемирной империи и внутреннее во Вселенской церкви». Вот до чего доводят симметрические схемы! Ведь г. Соловьеву, так же как и всем нам, хорошо известно, что римские легионы никогда и близко не подходили к границам Индии; что за Евфратом их большей частью били и истребляли; что между Римской империей и Индией лежал целый культурный тип Ирана, как раз вскоре после этого времени расцветший в новом блеске и славе; что, наконец, всемирная Римская империя – не более как метафорическое выражение, гипербола, и притом очень смелая. Употреблять ее как точное выражение действительности всего менее позволительно там, где идет дело о противоположении Востока и Запада как двух полюсов, определяющих собой характер развития всемирной истории, когда из всего того, что г. Соловьев называет Востоком, только Египет и вошел в состав этой империи, и, следовательно, только по отношению к нему одному и можно говорить о внешнем упразднении Востока. Но это искажение фактов требовалось для схематического построения истории, дабы вместо якобы «двух культур (когда их было не две, а несколько), стоявших доселе рядом, можно было поставить две концентрические сферы жизни: одну высшую – церковь, а другую низшую – гражданское общество».

В другой статье своей г. Соловьев, исходя из верного, принятого церковью, начала тройственности достоинств, заключавшихся в лице Иисуса Христа, как пути к истине и жизни: достоинства Царя, Первосвященника и Пророка, выводит тоже, кажется мне, совершенно верно, что и в церкви, «когда первосвященник, царь и свободный деятель согласны между собой, тогда они могут собирательно совершать такое же служение, какое Христос совершал единолично, что тогда они действительно представляют собой всю церковь». Но когда он переходит к изложению проявившегося в истории разделения этих служений и вражды между ними, то прибегает и тут к натяжкам, к подталкиванию и к подпихиванию фактов, дабы уложить их в свою схему. «Христианский Восток, – говорит он, – избрал царя носителем единовластия, представителем единства, верховным вождем и управителем своей жизни; христианский запад сосредоточился вокруг первосвященника». Я и тут спрашиваю: когда же это было? Ведь тут говорится о религиозной жизни церкви, а не о политической. Первым христианским царем был Константин, но власть его была совершенно одинаковой во всех отношениях, как на Востоке, так и на Западе, и ни на том, ни на другом он одинаково не считался верховным вождем и управителем жизни церковной; во всяком же случае, если даже и признать, что считался, то в одинаковой мере в обеих половинах империи. Ближайшие преемники его, хотя и жили в Константинополе, то есть на Востоке, имели принципиально ту же власть и те же границы власти во всей империи. Когда Феодосий разделил империю, то и Аркадии, и Гонории достались опять-таки и на Востоке, и на Западе одинаковые доли власти, совершенно одинаковое царское достоинство. Когда Юстиниан на время и отчасти воссоединил Запад с Востоком, значение его было одинаково и в гражданском, и в религиозном смысле, на всем пространстве его владений. До сих пор никакого различия в этом отношении между Востоком и Западом не было. Затем на Западе общего всему христианству единого царя даже и в принципе не стало. От этого положение западного первосвященника стало различаться от положения первосвященников восточных. Но когда единая царская власть снова восстановилась на Западе в лице Карла Великого, то значение царя опять стало одинаковым и на Западе, и на Востоке, и, следовательно, нельзя сказать, чтобы во все это время с самого появления христианских царей «явилось разделение между царским Востоком и первосвященническим Западом» – первосвященническим стал он значительно позже, в это же время в обоих были цари равного достоинства: в одном реальный, а в другом фиктивный наследник двух половин Римской империи. По дальнейшему развитию мысли г. Соловьева выходит, что это разделение между царским Востоком и первосвященническим Западом и составляет настоящую причину разделения церквей. Это видно, во-первых, из того, что сейчас вслед за этим внутренняя западная вражда между царской и первосвященнической властью выставляется как причина беззаконного проявления третьего начала – начала свободной проповеди; а во-вторых, из того, что, по мнению автора, антагонизм восточного и западного христианства коренится в почве церковно-политической, в том, что католики укоряют нас в цезаропапизме, а мы их в папоцезаризме. Но нетрудно усмотреть, что при этом объяснении происхождения протестантства факты насилуются; как и в прежде приведенных примерах, они перестанавливаются во времени для удобной укладки в схему. Во-первых, почему же вина сваливается на царскую власть, не захотевшую подчиниться первосвященическому единовластию; не эта ли последняя скорее хотела себе присвоить то, что ей вовсе не принадлежало? Но, как бы это там ни было, очевидно, что не борьба между царской и первосвященнической властью возбудила беззаконное проявление третьего начала – свободной проповеди или протестантства. Эта борьба происходила во времена Гогенштауфенов, Гвельфов и Гиббелинов, и тогда ничего подобного протестантству не произвела; когда же это последнее возникло, то кесарь и папа не были во вражде: и немецкие, и испанские Габсбурги, и французские Валуа были в союзе с папой против ереси.

Здесь не лишним будет еще заметить, что мысль г. Соловьева: «Когда первосвященник, царь и свободный деятель согласны между собой, тогда они могут собирательно совершать такое же служение, как Христос совершал единолично, тогда они действительно представляют собой всю церковь», – была нарушена не кем иным, как папами, хотевшими соединить в лице своем все эти три достоинства, присваивая себе и исключительное первосвященничество, то есть включая в себя всю иерархию, и исключительную царскую власть, которая только от него должна была получать все свое значение и всю свою санкцию, и все пророчество – присваивая единственно себе непогрешимость церкви и тем совершенно уничтожая в ней всякую свободную деятельность, осуждая ее на полное рабство.

Указывая на все эти подпихивания, подталкивания и перемещения фактов ради умещения их в схему, я не имел, собственно, в виду представить критики тех пролегоменов автора, которые он почел за нужное положить в основу своих тезисов; не имел в виду, во-первых, потому, что это заняло бы много времени и места, а главное, потому, что такая критика была бы бесполезна, так как и за устранением всей этой подготовительной части г. Соловьев мог бы оставаться при своей точке зрения на разделение церквей и при желаемом им соединении их. Я хотел лишь извлечь несколько примеров того, как схематическая симметрия может