Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

по‐настоящему новое – это история, которую вы не знаете”. Гейтс считает “Вьетнамскую войну” Кена Бернса лучшим документальным фильмом из виденных и часто выступает вместе с Бернсом на фестивалях и в теледискуссиях. Бернс называет Гейтса “своим запасным игроком, своими мускулами”, но и он удивился, когда Гейтс, работавший вместе с ним над одной из серий “Поисков корней”, продемонстрировал, что у Бернса имелись пращуры-рабовладельцы: “Он [Гейтс] нашел среди предков моей матери персонажа по имени Эльдад Тапер – тори, который в Войне за независимость сражался на стороне англичан”.

“Да поможет мне Господь! – воскликнул в притворном ужасе Бернс, сначала не поверив, что его прародители участвовали в работорговле. – Вот чего я больше всего стыжусь!”[1335]

Гейтс ответил со смехом: “Генеалогия дала, генеалогия взяла”.

У передач Гейтса – в отличие от его научных работ – некритический тон, почти как у разговора с психоаналитиком. “Я приноравливаю голос к аудитории, – оправдывался он. – Но вообще‐то не вижу противоречия между регистрами”. В любом случае речь идет о рассказах.

В 2016 году во время интервью в Бруклинской музыкальной академии Гейтса попросили охарактеризовать свои книги и статьи, преподавательскую и политическую деятельность, работу на телевидении. Он немедленно указал общую тему: “Всей своей работой я пытался поставить вопрос: «Кто мы такие?»”[1336]

Послесловие

Профессионалам не мешало бы с осторожностью называть “любителем” историка, не принадлежащего к их кругу. Это слово имеет уничижительный, снисходительный оттенок, что иногда имеет неприятные последствия. Это особенно верно, если речь идет о нарративной истории, которую непрофессионалы почти монополизировали. Постепенное угасание в профессиональной среде повествовательных побуждений в пользу аналитики привело, по сути, к отказу историка от своей древнейшей и почетнейшей роли – роли рассказчика[1337].

К. Вэнн Вудворд (1975)

Мой друг, прочитав рукопись, спросил: не считаю ли я, что теперь люди пишут лучшие, нежели прежде, исторические сочинения? Я думаю, что это так. “Но, – возразил мне Саймон Шама, – каковы ваши критерии «улучшения»? Более глубокая разработка темы? Или более яркое повествование? Не думаю, что можно «улучшить», скажем, Фернана Броделя, работы которого иногда предстают стихотворениями в прозе. Найдешь ли в наше время такого, как он? Нет. Таких, кто соединяет его обширные научные исследования с могучим литературным талантом, нет”[1338].

И все же можно обоснованно говорить о том, что историография развивается: у тех, кто описывает прошлое или пытается воссоздать его иными способами, все лучше получается выяснять то, что в действительности происходило. В долгосрочной перспективе, по‐видимому, историография движется вперед и увеличивает объем знаний – чего мы и ждем от науки. (В 2008 году Мюррей Гелл-Манн, лауреат Нобелевской премии по физике, объявил даже, что открытие законов истории, как прежде научных законов, – лишь вопрос времени.)

Еще полвека назад было невозможно представить, например, чтобы крупнейшие режиссеры снимали исторические телепередачи. Гейтс и братья Бернсы выиграли от технического прогресса. Конечно, нынешнее положение небезопасно, принимая во внимание опасения касательно дезинформации в соцсетях и возникновение “постфактуального” мира. Факты в таком мире – драгоценный для историка строительный материал – постоянно под угрозой, и временами кажется, что мы уже не в состоянии сохранять информацию в осмысленном виде. Генри Луис Гейтс-мл., например, считает, что теперь “слишком много информации”. Однако сама история способна указать путь. Размышляя о гражданской войне в Испании, Джордж Оруэлл предположил, что “в современном мире вообще исчезло понятие объективной истины”, поэтому опасения касательно “лженовостей” и манипуляции фактами существуют уже давно. Невозможно отрицать, что, какими бы ни были недостатки интернета, благодаря появлению дешевых вычислительных мощностей и массивов исторических данных исследователи могут с небывалой легкостью накапливать научную информацию и пользоваться для поиска материалов новыми инструментами[1339], о которых недавно могли лишь мечтать[1340].

Разумеется, телевидение можно обвинить в упрощении прошлого[1341], но упражнения в популярной истории могут быть и полезными, и вредными, причем полезная их разновидность отнюдь не оглупляет, делая научные идеи понятными и интересными широкой аудитории. Остается только догадываться, какими были бы историки в прошлом, располагай они камерой, съемочной группой и солидным бюджетом. Гиббон, например, мог пройтись по Аппиевой дороге – в серебряных башмаках, конечно. Геродот и Фукидид стали бы Тейлором и Тревор-Ропером своей эпохи. Юлий Цезарь занялся бы военной историей, а Толстой снял сериал для конкурирующего телеканала. Матфей Парижский, Григорий Турский и Вольтер вместе занялись бы скандалами. Многие из героев этой книги могли стать известными телеведущими.

Но если история делает успехи, меняются ли к лучшему и наши историки? Я решил оставить последнее слово за одним из великих американских летописцев – Уильямом Хиклингом Прескоттом, автором “Истории завоевания Мексики”. В 1829 году в рецензии на книгу Вашингтона Ирвинга “Покорение Гранады” Прескотт отметил, что идеальный историк

абсолютно беспристрастен. Он в любых обстоятельствах остается любителем истины и во что бы то ни стало готов ее признать. Он глубоко знаком со всем, что способно выявить характер народов, им изображаемых, – не только с их законами, конституцией, общими ресурсами и всеми прочими наиболее заметными деталями государственного механизма, но и с тонкими нравственными и общественными отношениями, оживляющим все духом…

Но и это не все:

Он должен уделить особое внимание географии, хронологии и т. д., неточности в которых погубили уже не одну хорошую “философскую” историю. При этом, занимаясь всеми этими сухими деталями, он должен продемонстрировать всякого рода способности писателя или драматурга, верно осветив персонажей, распределив эпизоды так, чтобы пробудить и удержать интерес читателя, и повсеместно применив совершенный стиль, без чего его работа окажется лишь сборником статей… Он должен быть… таким, каким должен быть совершенный историк. И едва ли нужно говорить, что подобного чудовища не бывало и не будет на свете[1342].

Благодарности

Китайский историк Гу Цзеган в автобиографии, опубликованной в 1926 году, признался, что однажды уже написал воспоминания – в двенадцатилетнем возрасте. Одна из очерченных тем называлась “Если бы я мог”, а глава 3 начиналась так: “Если бы я только сумел прочесть все книги на свете…” Дед объяснил внуку, что его не должна заботить в первую очередь количественная сторона дела, а бабка пошутила, что в таком случае он будет так же неразборчив, как “слепая кошка, не знающая, что она тащит мертвого цыпленка”.

Временами во время работы над книгой мне тоже хотелось прочитать все книги в истории, но помощь и советы уберегли меня от мертвых цыплят. Из-за