Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

решить – дорого это или недорого; вообще – на одну накидку истратить такую сумму дорого, а относительно качества материала и работы выходило недорого, дешевле, чем в России. А навязывать свои мнения о нравственности и безнравственности дорогих покупок богатой и уже немолодой женщине – было бы глупым бросанием гороха в стену.

И я сказала:

– Да, так хорошо будет. Только я предварительно посмотрю еще, зайду к Ворту и Дусэ, и если не найду ничего более подходящего, то вернусь к вам.

Продавщица с достоинством поклонилась. «Идите, мол, ищите, – напрасно! лучше, чем у нас, не найдете…»

Пошла к Ворту и Дусэ. Знаменитый портной императрицы Евгении помещается на простой квартире, и залы были пусты. У Дусэ, наоборот, была давка страшная, и в светлом салоне так же мелькали живые куклы, как и у Пакэна. Я быстро пересмотрела несколько моделей – действительно, не нашла более подходящего, и вернулась к Пакэну.

Тут за это время успела прийти целая семья американок. Мать, две дочери и старуха – чуть ли не бабушка, гувернантка – заняли большую часть салона, как привычные, постоянные посетители. Перед ними прохаживалась essayeuse в простом бумажном платье.

– Сколько? – своим гортанным английским акцентом спросила дама.

– Четыреста франков.

На этот раз я подумала, что такая цена действительно дорога: за бумажное-то платье… Но когда рассмотрела ткань – батист тончайшей работы, и фасон – простой, но исполненный прямо художественно, – опять нашла, что недорого. И на мелькнувшую мысль, что это безнравственно – тратить такие деньги на летнее платье, – вдруг нашла оправдание: «но зато как оно красиво! какое изящество!»

А продавщица, думая, что я куплю еще что-нибудь, повела меня к картонам с вставками и блузами. Самая дешевая вставка стоила сто франков, блуза – полтораста. Я смотрела и никак не могла сообразить, как же за такой ничтожный кусок ткани – платят такие деньги? С ценами на платье я еще могла помириться, но с этими мелочами – нет.

Я сказала продавщице, что имею только один заказ. Записала имя тети, ее адрес и поскорее ушла из этого дома, где теряешь разницу между понятиями, что дорого и недорого, нравственно и безнравственно: изящество и роскошь так тесно сливаются с искусством, с красотою, что решительно все в голове путается и почва ускользает из-под ног…

6 мая

Сегодня утром поехала в Бусико.

Как красив этот новый госпиталь теперь, в яркие весенние дни! Небольшие красные павильоны разбросаны среди зелени направо и налево… вдали в центре шумит фонтан.

Я прошла к знакомому павильону направо, в коридор. Там никого не было, только больные в халатах выходили погреться на солнце.

Я сидела не двигаясь. Только теперь почувствовала я, до чего устала – и физически, и нравственно. Один из больных полюбопытствовал, кого мне надо.

– Мсье Ленселе.

– А, он сейчас пройдет с старшим врачом… вон слышно, выходят из палаты.

Действительно, через несколько минут в коридоре послышался шум, и мимо меня быстро прошла группа мужчин в белых блузах и направилась к павильону напротив.

– Чего же вы? ведь вот сейчас и прошел мсье Ленселе, – говорил больной.

– Но я, право, не могла его увидать… – оправдывалась я.

– Погодите, я сейчас сбегаю! – И, подобрав полы халата, он побежал по направлению удалявшейся группы.

Я увидела, как одна фигура в белом отделилась и тоже бегом направилась к нашему павильону.

Это был Ленселе.

– Добрый день, мадемуазель! Давно ли вы вернулись из России? – услышала я вновь его голос.

– Около недели назад, мсье.

– Не могли бы вы подождать меня немного? Я вернусь через полчаса.

– Хорошо, мсье.

И он ушел, а я по-прежнему неподвижно сидела на скамейке… Мне было как-то хорошо под лучами солнца; я и не заметила, как он вернулся.

Как и в прошлый раз, мы пошли в другое здание, опять в ту же комнату, где я была в марте. Теперь, вся залитая солнечным светом, она казалась еще лучше.

– Как вы поживаете, мадемуазель? – спросил он, подвигая мне стул.

Я почувствовала, что вся энергия, до сих пор поддерживавшая меня, вся гордость пришла к концу… что нет сил больше… и разрыдалась, как дитя.

– Я так устала, так устала…

Он что-то говорил, я не слушала, мне было совершенно все равно; долго сдерживаемые слезы лились неудержимо…

– …Успокойтесь, мадемуазель… Если ваши родные не были добры к вам – постарайтесь забыть. Я не говорю – простите их, потому что знаю, как это трудно – прощать. Просто забудьте все. Вы сейчас здесь, в Париже, у вас впереди работа, вам нужно подготовиться к экзамену, – что ж, возвращайтесь и начинайте работать… – наконец начала я слышать и понимать.

И вдруг в моем сознании мелькнула мысль, что ведь я ни разу не платила ему, а, в сущности, не знаю – надо или нет платить.

– Мсье, я еще забыла вам сказать… эти визиты… бесплатные…

Рыдания совсем задушили меня, и я упала головой на стол.

Его рука легла на мою.

– Замолчите, замолчите! Разве об этом стоит говорить? Что вы думаете, что у нас во Франции учащаяся молодежь, артисты, художники, литераторы – не пользуются бесплатной медицинской помощью, как у вас в России?

– Но я иностранка, мсье…

– Разве не во всех странах беда одинакова? – с упреком сказал он. – Оставьте раз навсегда этот разговор, слышите? Теперь поговорим о серьезных вещах. Подумайте, чем бы вы хотели теперь заняться.

– Я привезла вам из России портрет Толстого, только я не принесла его с собой; я не знала, могу ли предложить его вам взять его на память.

– Вот и все, что вы мне должны, мадемуазель, – с живостью возразил он. – Принесите мне его, этот портрет.

Я понемногу успокоилась. Вуаль скрывала следы слез. Надо было уходить.

Провожая меня до дверей, он говорил:

– Вам надо гулять. Париж сейчас прекрасен. До свидания, мадемуазель. И обязательно приходите еще.

Я вышла из госпиталя и, пока шла до трамвая, – смотрела на деревья, покрытые свежей зеленью, на ясное голубое небо…

На душе было как-то легче, спокойнее: точно солнечный луч заглянул в нее.

Париж сейчас прекрасен…

10 мая

Ну зачем я пойду и понесу ему сама этот портрет?

Я так устала… К чему? Ведь все равно меня трудно вылечить, а вот заодно напишу ему, спрошу, чем был болен брат, что его воспитатель не хотел мне сказать? в какой медицинской книге можно об этом прочесть?

12 мая

Я еще спала, когда постучали в дверь. Заказное письмо! Странный здесь обычай: почтальоны обязаны передавать заказные письма лично, без церемонии входят в комнату во всякое время дня. Я набросила пеньюар, приоткрыла дверь из опасения, чтобы