Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

почтальон не вошел ко мне неодетой, взяла книгу, расписалась. Вместе с толстым пакетом подали и изящный белый конверт, подписанный незнакомым почерком, по городской почте. Я вскрыла толстый пакет: это Надя добросовестно писала отчет о своих похождениях по духовному завещанию, как его утвердили, как она делала раздел. Меня это не так интересовало, как конверт с незнакомым почерком.

От кого бы могло быть это письмо?

Я разорвала конверт и прочла.

Мадемуазель.

Выражая глубокую благодарность за все усилия, что вам пришлось приложить, отправляя мне прекрасный портрет Толстого, я должен предупредить вас, что между тем моментом, когда вы передали его почте, и тем, когда он был получен мною, с ним произошел прискорбный несчастный случай. Картон упаковки был порван, и портрет я получил с несколькими царапинами.

Поскольку ущерб был непоправим, я не счел нужным предъявлять почте бесполезные претензии. Если бы я осмелился себе это позволить, то словно бы упрекнул вас, что вы не принесли мне портрет лично. Я сохраню его таким, какой он есть, и таков, какой он есть, он будет мне приятен, поскольку я не вижу урона, причиной которому несчастная случайность, но только лишь красоту мыслей и благородство фигуры Толстого.

Я не буду пытаться утешить вас немного в этой краткой записке, но я приглашаю вас приехать как-нибудь утром или вечером в пятницу, после ужина, в Бусико, и мы побеседуем обо всем, что вы мне написали. Надобно, чтобы вы одержали победу над собой; вы непременно одержите победу.

С самыми почтительными и преданными чувствами,

Э. Ленселе. 11 мая 1901 г.

P. S. Если желаете, я одолжу вам несколько медицинских книг. Но они не будут вам полезны по причинам, которые я объясню, когда мы увидимся.

Чудное майское утро начиналось. Вся моя комната была проникнута его светом. Я сидела на постели с этим письмом в руках, читала и перечитывала его с каким-то безотчетным удовольствием.

Как хорошо он пишет!

Впрочем, неудивительно: ведь все французы – прирожденные стилисты и ораторы… Почерк элегантный, тонкий, ясный, мелкий – точно бисер. Как красива у него буква Д! так еще никто из моих корреспондентов не писал: маленькая палочка посредине и линия кругом идет таким красивым изгибом…

В душе поднималось какое-то чувство облегчения: он пишет, чтобы я пришла в госпиталь. Напишу ему, что приду в пятницу, а портрет Толстого можно и другой выписать из России.

14 мая

Сегодня – предпоследний день для взноса платы за право учения. Пошла в университет. Давно я там не была. Пока нас, женщин, там очень мало: всего две – Кореневская одна на втором, да я одна на первом. Обе совершенно теряемся в толпе студентов. И как там скучно! Студенты-юристы, должно быть, во всех странах мира одинаковы; нигде, ни на одном другом факультете нет такого наплыва богатых, ограниченных и праздных буржуа. Французское студенчество не то, что русское: почти сплошь буржуазно. Все они хорошо одеты, получая от 150–200 фр. в месяц, – искренно считают себя небогатыми людьми. На первом курсе все мальчишки лет 17–20. Не посещая лекций – я и знакомств ни с кем не завела. Но перед экзаменами – это необходимо. Встретила сегодня Кореневскую, у которой есть знакомые с первого курса. Она обещала привести одного в субботу.

17 мая

Сходя с лестницы вниз в столовую – я еще издали увидела на полочке для писем конверт с изящным почерком. Значит, от него.

Мадемуазель, – читала я, – я совершенно не хочу, чтобы вы выписывали из России другой портрет Толстого, я сохраню тот, что у меня есть, поврежденный, как будто бы он совершенно невредим.

Что касается медицинских книг, о которых вы меня спрашиваете: я бы хотел обсудить это, когда вы приедете, поскольку необходимо объяснить вам то, что в книге может оказаться неясным.

Не приходите вечером в пятницу, в тот день я не смогу задержаться в больнице.

Но если пожелаете, я могу подождать вас в субботу днем до 18:00.

Пожалуйста, поверьте, мадемуазель, в мои самые почтительные и преданные чувства.

Э. Ленселе. 16 мая 1901 г.

Идти туда в субботу! но я не могу: придет Кореневская с французом. Досадно. Надо написать отказ.

19 мая, воскресенье

Еще осенью один приезжий русский познакомил меня с своим приятелем химиком. Этот молодой человек очень добр, очень мил, но у нас, в сущности, мало общего. Он специалист, погруженный в свои колбы и реторты, и выразился как-то, когда прошел закон о женщинах-адвокатах: «Ну хорошо; только могут ли женщины-адвокаты быть хорошими матерями?» – «Ах, какое горе! – сострадательно ответила я ему в тон, – а могут ли быть мужчины-адвокаты хорошими отцами?» Он растерялся и не нашелся, что ответить.

Но все-таки он славный человек. И поэтому мы хоть и изредка, но видимся. Я еще не была у него по приезде и сегодня пошла.

Он давно собирался брать уроки немецкого языка в обмен на французский, и я не удивилась, когда встретила в его комнате студента-немца.

Он познакомил нас. Herrmann Карльсен – студент одного из бесчисленных германских университетов, не то Боннского, не то Берлинского.

– Мы собираемся ехать в Сен-Клу, погода такая хорошая. Не хотите ли – поедем вместе? – предложил Дриль.

Я согласилась. И пока он искал какие-то записные книжки, – я рассеянно взглянула на письменный стол. На нем лежал развернутый лист приложения к «Presse Médicale» – список всех парижских госпиталей, их врачей – интернов и экстернов.

Я взяла его, и глаза инстинктивно искали госпиталь Бусико. Господи, – какой большой лист! сколько фамилий! вот рубрика интернов – Cresson, Chifoliau, Heitz, Meuriot, Pécharmant… где ж он?

А, вот – внизу, в левом углу госпиталь Бусико, и там Lencelet! Какое красивое имя! Оно все состоит из мелких ласкающих звуков, самое красивое из всего списка… все остальные звучат как-то грубо в сравнении с ним. В самом деле: Pécharmant… Carrignes, или еще лучше: Bisch… даже смешно стало.

– Дайте мне, пожалуйста, этот лист… – попросила я Дриля.

– Зачем вам? – удивился он.

– А это для статистики. Мы с одной медичкой давно интересуемся – какой процент иностранцев между экстернами.

– С удовольствием, берите… мне, кстати, он больше не нужен, – согласился добрый Дриль.

А мне даже и совестно не было за свою ложь. И я, в благодарность, была как можно внимательнее и любезнее с ним и его немцем, рассказывала им разные разности, спорила – словом, развлекала их до самого Сен-Клу.

Немец оказался «с душою прямо