На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

мне были очень нужны деньги, а за ненапечатанную статью мне, конечно, никто не платил. Плохо кормило меня писательство. Но другой работы не хотелось искать. Писательство как пьянство. Раз хлебнешь, так всякая другая работа валится из рук. Но иногда очень туго приходилось.

Вот тут-то, как некий благодетельный дух, явился ко мне Шаховской. Легконогий, стремительный, с решительным голосом и решительными взмахами тонких рук, еще не здороваясь, он заявил:

– Ну вот. Собирайтесь!

– Куда?

– В Ярославль.

Точно полковник прапорщику приказ отдал.

Я засмеялась. Смеялся и он своим заливчатым, милым смехом, который для его многочисленных друзей был верным признаком, что Шаховской кипит новыми планами. Все еще смеясь, он стал меня уверять:

– Да ведь я серьезно. Вам необходимо уехать из Петербурга, увидать настоящую русскую жизнь, не петербургскую. Вам нечего делать в Петербурге. А нам вы нужны.

Он был прав. В Петербурге мне совершенно нечего было делать. Меня подавляло сознание, что в этом большом городе, где я всегда жила, я решительно никому не была нужна. Только детям и родным. А тут Шаховской уверяет меня, что в неизвестном мне Ярославле я кому-то нужна. Меня это удивляло, но, раз он говорит, значит, так и есть. Я ему верила. С первой встречи каждому его слову поверила. Да и не я одна. Все ему верили. Стоило заглянуть в его пристальные, ясные, ястребиные глаза, из которых смотрела ясная, прозрачная, совсем не ястребиная душа, чтобы почувствовать, что этому человеку надо верить.

Я согласилась. В сущности, у меня и выбора не было. В Петербурге я начинала от безработицы и безденежья впадать в унылое оцепенение. В Ярославле мне предлагали 175 рублей в месяц. Для меня это было целое богатство. В первый раз у меня будет твердый заработок, которого хватит на меня и детей. Спешно ликвидировала я свою маленькую квартиру, и мы втроем покатили в Ярославль. Там уже на вокзале пахнуло на нас дружеским теплом. Мои новые товарищи устроили нам шумную встречу. Мне, а в особенности детям, очень понравилось, что в новом городе нас сразу окружили приветливые, веселые лица. Ни о чем не надо было заботиться. Все делалось само собой. Когда мы вышли на широкое крыльцо вокзала, один из младших моих коллег, чернявый, скуластый, улыбаясь широкой, неудержимой улыбкой, которая открывала ослепительно-белые зубы, неожиданно завопил на всю площадь:

– Извозчик! Два! Три! Десять извозчиков!

Этот крик, блеск маленьких, как бусинки, черных глаз явно говорил, что мы ему понравились. Дети это почувствовали. Им сразу стало весело. Я была очень благодарна моему экспансивному товарищу, Зезюлинскому, которого я на следующий день стала звать, как все его звали, Зузуля. Не знаю, удержалось ли за ним это прозвище, когда, спустя 15 лет, он, как один из сотрудников советской прессы, очутился в стане моих врагов.

Никогда раньше не жила я так на людях, в таком ощущении новизны, как в обвеянном стариной Ярославле. Это было мое первое, более близкое знакомство с русской провинцией. Волжский простор, древние церкви, губернские домики, окруженные садами, напоминали Новгород. Но Ярославль был не только памятник минувшего, он жил настоящим. Лицей с его профессорами и студентами придавал ему характер университетского городка. Фабрики и волжское судоходство делали Ярославль несравненно богаче захиревшего Новгорода, оставшегося вне больших железнодорожных линий. Оживляла Ярославль и газета, к которой тянулись читатели и сотрудники разных оттенков.

Я сразу, благодаря «Северному Краю», попала в центр этой жизни. Материально все складывалось легче, чем в Петербурге. Мне временно уступил свою квартиру хозяин «Северного Края» Э. Г. Фальк. Мы с ним сразу подружились. Несмотря на немецкую фамилию, это был настоящий ярославец, на редкость привлекательный, умный, бойкий, полный насмешливого юмора. Но ярославской тяги к деньгам в нем не было. Он был адвокат. От отца унаследовал дом и типографию. Вместо того чтобы спокойно получать доходы от имущества и наживаться от адвокатской практики, он затеял газету, которая втягивала его в долги, отвлекала от адвокатуры. Но «Северный Край» давал ему возможность проводить в сознание местных людей те идеи, которыми он сам горел. Ради этого он готов был идти на жертвы, хотя в его разговорах, пересыпанных меткими, насмешливыми словечками, это слово никогда не произносилось. Фальк вел работу сам. Он был хорошим редактором, но не был ни писателем, ни публицистом. Это ставило его в зависимость от сотрудников. Писать передовые приходилось Шаховскому. Он тоже был не любитель писать, но, как человек разносторонне образованный, конечно, справлялся с не слишком сложной работой провинциального передовика. Он и Фальк были большие друзья и отлично дополняли друг друга.

Э. Г. Фальк был одним из самых популярных общественных деятелей Верхнего Поволжья.

«Северный Край» оправдывал свое широкое название, обслуживал целую область, более обширную, чем несколько европейских государств, взятых вместе. Газета читалась на правом и левом берегу Волги, распространялась в губерниях Ярославской, Костромской, Вологодской, даже Пермской. «Северный Край» был нервным центром местной оппозиции. А кто тогда не был в оппозиции? По всей России начинался какой-то химический процесс. Прорывались наружу неудовлетворенные общественные и политические запросы и мечтания, которые набегали быстрее, чем знание жизни своей и чужестранной. Все это еще не было облечено в стройные пункты партийных программ. Но круг людей, которые толковали о свободе и бесправии, о необходимости считаться с волею и потребностями народа, все ширился. Все это было молодо, многое расплывчато, не всегда продуманно и заканчивалось решительным возгласом: так дальше жить нельзя!

Мои сверстники и современники, а вместе с ними и я, были твердо уверены в двух вещах – в непрерывности прогресса и в том, что в России главным препятствием к победоносному шествию этого, всеми чтимого, прогресса является самодержавие. Только много позже я поняла, как плохо мы знали самодержавие, его историю, вообще историю нашей родины, которую мы так страстно, так простодушно стремились перестроить. Нами руководили не мысли, продуманные и ответственные, а эмоции, сливавшиеся в один общий клич: «Долой самодержавие!» Это становилось паролем. Он передавался из уст в уста. Чтобы его подхватить и повторять, не нужно было принадлежать ни к какой тайной организации, поставившей себе целью осуществить это долой. Незнакомые люди, встречаясь случайно, доверчиво заводили антиправительственные разговоры.

Перед этим бурным напором вздымающихся весенних вод правительство терялось, как старый мельник, напуганный разливом. Вместо того чтобы приоткрыть шлюзы, дать возможность вслух обсудить назревшие вопросы – общественные, политические, экономические, литературные, – власть все крепче завинчивала цензурный пресс. Это раздражало и читателей, и писателей, обостряло любопытство к подпольной прессе, увеличивало ее успех. Так же, как и успех газет дозволенных, но явно оппозиционных.

Нелегко было нам, газетчикам, при тогдашней цензуре, отражать эту важную переходную полосу русской истории. Это была весна либерального движения. Отлетело принудительное затишье царствования Александра III. Еще не разразились военные и революционные бури царствования Николая II. О японской войне, до которой оставалось несколько месяцев, еще мало кто думал. Но что лед уже потрескивает, что во внутренней жизни России что-то происходит, это многие чувствовали. А говорить об этом вслух, в печати или в речах было невозможно. Немного больше простора давалось при обсуждении иностранных дел. Но в заграничной общественности русское общественное мнение плохо разбиралось. Русская интеллигенция идеализировала Европу, где все было отлично, а у нас все было скверно. В Европе непрерывное торжество прогресса. У нас непрерывная мрачная реакция. В Европе процветающие фермеры, хорошо организованный пролетариат, у нас нищий пролетарий, несчастные, полуголодные мужики. Что 80 процентов населения пашет собственную землю, живет в собственной избе, что, как указывал еще Пушкин, у нас последний нищий, уходя по кусочки, запирает на замок свою избу, знает, что в любое время может вернуться в свой собственный дом, об этом как-то не думали. Эти слова Пушкина пропускали, зато часто повторяли: «И на обломках самовластья напишут наши имена!» В европейской жизни больше всего