На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

От наших встреч с Каляевым в Ярославле у меня осталось воспоминание о нем как о начинающем поэте. Когда, два года спустя, я прочла в газетах, что Иван Каляев бросил бомбу в великого князя Сергея Александровича, я была поражена. Образ этого тихого искателя истинного пути так не вязался с убийством. Убить безоружного человека без суда, без права защиты, по постановлению анонимной кучки заговорщиков! В психологии террористов есть что-то страшное. Какое-то дьявольское наваждение. С одной стороны, идеализм, доходящий до самопожертвования, с другой – зверская расправа с противниками. Как могли люди с таким духовным складом, как мой брат или Каляев, вместить в себе эти обе крайности?

В Ярославле у нас не было трагических предчувствий. Мы весело, беспечно переживали упоение общественным подъемом, никогда еще не испытанным. Все вокруг нас пришло в движение, и все мы в него втягивались. Мы все двигались к одной цели. Мысли, чувства, желания, личная жизнь – все стягивалось к тому, чтобы добиться политической свободы. Все явственнее и явственнее чувствовалось, что подымается какая-то сила, какая-то рать сплачивается, зовет нас в свои ряды. В Ярославле главным знаменосцем был Шаховской. Ему было тогда лет сорок. Он и по внешности сразу привлекал к себе внимание. У него были тонкие черты лица, белый, выпуклый, чуть сжатый на висках лоб, на который упрямо падала прядь рыжеватых волос. К подбородку лицо круто суживалось, заканчиваясь острой, тоже рыжеватой бородой. Движения тонких, красивых рук, с длинными пальцами изредка то подчеркивали, то дополняли смысл его слов. Горбатый, тонкий нос, круглые, серые, светлые, ястребиные глаза придавали ему что-то птичье. Его быстрота, подвижность, устремленность усиливали это впечатление. Худой, высокий, длинноногий, легкий, Шаховской не ходил, а летал, как журавль. У меня с детства, от моих ручных журавлей, осталось впечатление, что они насмешники. В моем воображении фантастические журавли Андерсена сливались с моими питомцами. Когда Дмитрий Иванович начинал посмеиваться, он мне казался таким заколдованным журавлем. Легкий, с крылатыми движениями, не оборотень ли он? Как разберешь, что в нем таится, в этом опростившемся земском князе? Когда он врывался и опять исчезал, точно трепет крыльев проносился по комнате. В долгие годы нашей дружбы это ощущение не раз возвращалось.

Молодое толстовство уже сбежало с Дмитрия Ивановича. От непротивления злу он перешел к практической земской работе, чтобы потом стать видным политическим деятелем. Но от толстовства осталось опрощение, пренебрежение к внешним удобствам и благам жизни, земной, мирской аскетизм.

Шаховской вышел из того просвещенного, дворянского класса, который дал России много хороших людей. За Шаховским тянулся, восходя к Рюрику, длинный ряд сановитых предков. Отец его был военный. Сестра, красоту которой описал Толстой в «Воскресении», была замужем за шефом жандармов, генералом Оржевским. В нашем ярославском кружке Шаховской был самым значительным и влиятельным человеком. К нему все прислушивались, с ним соразмеряли свои мысли и поступки. Его личное обаяние усиливало, скрепляло его значение как одного из самых видных руководителей общественного мнения. Официально он был земский гласный, редактор «Северного Края». Я тогда не догадывалась, что он также один из главных собирателей и организаторов оппозиционных сил, не только в этой части Поволжья, но и по всей России. А правительство это знало, но не знало, как справиться и с движением, и с такими двигателями. Губернаторы не утверждали Шаховского на земские должности, на которые его выбирало земское собрание. Но и как простой гласный он умел придать земской работе определенное направление. Особенно в деле народного образования, для которого он много сделал и в Тверской, и в своей родной Ярославской губернии. Ради земского дела он отказался от университетской работы и поселился в Ярославле. Сначала это была деятельность явная, у всех на виду. К тому времени, как он вызвал меня в Ярославль, шла уже и другая, тайная политическая жизнь, в которую я не была посвящена.

Общественный темперамент пересилил в Дмитрии Ивановиче научную пытливость. Но она в нем всегда жила. Когда наступали полосы политического затишья, он искал отдыха и удовлетворения в архивных изысканиях, но ненадолго. Зовы настоящего звучали громче, чем голоса прошлого.

От отца Шаховскому досталось родовое имение. Он боялся, что в старой княжеской усадьбе его дети – их было четверо – впитают в себя старый, вредный помещичий дух. Чисто толстовский взгляд. Но Шаховской его не на словах проповедовал, а провел на деле. Он свою родовую усадьбу продал, хотя в этом не было никакой нужды. Себе оставил только клочок земли для ценза, чтобы сохранить выборные земские права. Княжеский дом перешел в другие руки, но память о прошлом витала в городской квартире Шаховских. Рядом с некрашеными столами и венскими стульями стояли очаровательные шифоньерки, пузатые комоды с инкрустацией, важные книжные шкафы XVIII века. В одной из шифоньерок хранились письма Чаадаева. Его портрет висел в столовой. Казалось, изысканный вольнодумец времен Александра I, когда умели сочетать безумные шалости с либеральными умствованиями, шампанским запивали беседы о конституции, с недоумением смотрит на незатейливую жизнь своего аскетического внучатого племянника. Приходили гости. На чайном столе, покрытом клеенкой, появлялись старинные, нежные севрские тарелки. На них лежали ломти хлеба и колбаса, не всегда разрезанная. Гости справлялись как умели.

Шаховской был женат на Сиротининой, сестре известного профессора медицины. Княгине Шаховской не стоило больших усилий приспособить жизнь семьи к упрощенным формам. Она была хорошая женщина, искренняя, преданная детям и мужу, но не сложная. Опрощение было в ее стиле. Барственности в ней не было и тени.

А муж ее и по внешнему облику, и по внутренним свойствам все-таки оставался русским барином. Порода сказывалась не только в костяке его лица, в его худощавой стройности, но и в его вежливости, изысканно простой, непосредственной, свободной от смущения, от усилия. Простота в нем совмещалась с той особой благовоспитанностью, которая, впитав в себя хорошие манеры Запада, прибавила к ним и свои очень привлекательные особенности русской обходительности, для всех равной.

Дмитрий Иванович никого не стремился удивить, поразить, он не оглядывался на других, не искал популярности, не искал власти над людьми, но заражал их своим политическим горением и умел каждого повернуть к жизни лучшей его стороной. Он находил единомышленников, сплачивал их, пробуждал в них политическое сознание, направлял распыленную энергию к одной цели. У него был огромный, заслуженный моральный авторитет. Он не способен был покривить душой. Это понимали даже его противники.

Шаховской хорошо знал русскую историю, включая историю своей семьи, что с русскими не так часто бывало. Среди своих предков выделял он Чаадаева и князя Щербатова, историка и публициста екатерининского царствования. Между ним и нашим Шаховским была своеобразная преемственность мысли. Но в Шаховском было меньше озлобленности. Хотя порой и на Дмитрия Ивановича нападали вспышки гражданского гнева. Его настроение волнообразно падало и подымалось в зависимости от политического барометра. Случались и с ним приступы общественного сплина. Тогда он забирался в Румянцевский музей в Москве или в Публичную библиотеку в Петербурге и пропадал в рукописном отделе. Такие архивные припадки начались позже. Когда я с ним встретилась, ему некогда было рыться в библиотеках. Он несся вперед на гребне вздымающейся волны. В эти бурные годы Дмитрий Иванович не изучал историю, он скорее делал историю, поскольку это можно сказать об усилиях отдельного человека.

Шаховской был радикал, освобожденец. От партий революционных, социалистических его отделяли не только их программы, но и психология. Присоединение к той или иной политической группировке в значительной степени определяется не столько теориями, логикой, сколько моральными и эмоциональными свойствами человека. Шаховской был прямой потомок декабристов. Та же была в нем рыцарская прямота, непоколебимое чувство долга, наивная влюбленность в свободу, равенство и братство.

Когда он бывал в очень хорошем настроении, он повторял:

По чувству братья мы с тобой,

Мы в искупленье верим оба,

И будем мы хранить до гроба

Вражду к бичам земли родной.

На самом деле