На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Я была счастлива за маму, за него, за всех нас, что он будет среди нас, займет место в нашей жизни. Он с любопытством смотрел на меня, на все, что творилось кругом меня. Уезжая в Сибирь, он оставил молчаливую Россию, меня оставил маленькой гимназисткой. Теперь вокруг звучали новые, дерзкие голоса и в их хоре раздавался и мой голос. Внимательно прислушивался Аркадий к нашим разговорам и спорам. В ссыльном своем одиночестве он много передумал, произвел переоценку многих ценностей. В нашем задоре он, может быть, находил меньше здравого смысла, чем хотел бы. Но спорить он не стал. Он мало говорил, больше слушал, темными, красивыми, тырковскими глазами пристально глядя на говорившего. Как часто мы с ненужной стыдливостью стесняемся делиться нашим житейским опытом. Кто знает, если бы он откровенно поговорил с Каляевым, может быть, этот поддавшийся бесам мечтатель стряхнул бы с себя террористическое наваждение, от которого Аркадий уже освободился. Позже я поняла, как дорого заплатил он за эту свободу, как мучила его совесть.

Особенно внимателен к Аркадию был Шаховской. Мой брат ему очень понравился. Шаховскому хотелось втянуть его в свою политическую работу. Но Аркадий был человек надломленный. Он потерял способность предаваться иллюзиям, а без них трудно в эпоху всеобщего подъема вести общественную деятельность.

Появление в нашей среде амнистированного террориста не могло улучшить отношения властей к редакции «Северного Края». Но это ничего не меняло.

Шаховской всегда был рад лишний раз поддразнить губернатора, умел для этого пользоваться всяким случаем, всяким происшествием. В то лето ему помогла устроенная в Ярославле сельскохозяйственная выставка и состоявшийся при ней съезд сельских хозяев. И тем и другим Шаховской воспользовался для политической ловитвы. На съезд приехали земцы, агрономы, помещики. Среди них были и люди, уже охваченные либеральным энтузиазмом, и такие, которых Шаховской надеялся им заразить, втянуть в свою орбиту. В первый раз встретила я там князя Петра Дмитриевича Долгорукова, одного из ближайших товарищей Шаховского по Союзу освобождения. Шаховскому очень хотелось, чтобы мы подружились. Он всегда старался, чтобы его друзья между собой сближались. Но насколько мне с Дмитрием Ивановичем с первой же встречи было легко и просто, настолько Долгоруков показался мне человеком из другого мира. Позже, встречаясь на партийных съездах, в ЦК, в кулуарах Государственной думы, мы лучше присмотрелись друг к другу. Но в Ярославле меня сбила с толку спокойная уверенность человека, не знавшего борьбы за существование. Про таких людей англичане говорят, что они родились с серебряной ложкой во рту. Долгоруковы были и родовиты и богаты. Их усадьба Волынщина в Рузском уезде сохранила всю пышность екатерининских времен. В Москве у них был чудесный особняк, где когда-то Пушкин бывал у Вяземских. У Петра Долгорукова был брат, Павел, близнец. Оба высокие, видные, осанистые, они были так похожи друг на друга, что даже близкие знакомые их путали. Братья пользовались этим, чтобы весело мистифицировать московских барышень, которые не могли разобрать, кто же за ними ухаживает, Петр или Павел? Братья Долгоруковы были похожи друг на друга не только физически. Было в них и внутреннее, крепкое сродство. Они шли в общественной деятельности плечо к плечу. Оба были земцы. Обоих, когда началось общественное движение, потянуло к политике, как, в течение столетий, тянулись их предки к государевой службе. Оба были освобожденцами, потом кадетами, думцами. Когда нагрянула красная чума, стали белыми патриотами. Среди дворян-радикалов, сыгравших такую большую роль в русской истории XIX и начала XX века, эти князья-близнецы занимали живописное место и себя достаточно ярко проявили. Князь Павел, уже при большевиках, героически завершил свою общественную деятельность. С ним я познакомилась позже. В Ярославль приезжал только князь Петр. Ту неделю, что он провел в Ярославле, Шаховской был с ним неразлучен. Они были в центре всего, все время были окружены. К ним прислушивались, за ними шли. За ними обоими уже был земский опыт, главным образом в области народного образования, у Шаховского в Тверской и Ярославской губерниях, у Долгорукова в Курской. На сельскохозяйственном съезде, как в комиссиях, так и в общих собраниях, они говорили о практических задачах, но в их речах слушатели ловили иной призыв. Особенно в оживленных застольных беседах, хотя таинственное слово – конституция – все еще публично не произносилось. Но в частных беседах, даже с малознакомыми людьми, его уже не боялись. Помню, как на выставке два уездных агронома, стоя около большой диаграммы, изображавшей крестьянское хозяйство, поясняли мне мужицкие нехватки и недостатки. Когда я спросила, как их исправить, они взглянули на меня с выразительной усмешкой. Я ответила улыбкой на улыбку, и всем троим, без слов, было понятно, что от всех бед одно есть магическое лекарство – политическая свобода. Хотя о политике между нами не было сказано ни слова. Эта агрономическая неделя чуть не свела с ума губернатора. Бедный Штюрмер, наверное, видел страшные сны про двух князей, легконогого, птицеподобного Шаховского, с его заливчатым, насмешливым хохотом, и широкоплечего, громоздкого Долгорукова, который шел вперед так решительно, точно перед ним всё и все должны были расступаться. Да отчасти и расступались.

Через губернских чиновников, среди которых у нас были единомышленники и приятели, до нас доходили слухи, что губернатор в панике и с часу на час ждет в городе если не революции, то уж по крайней мере уличных манифестаций. Шаховского это очень забавляло. В нем, при всей его глубине и основательности, было много детского. В эти дни в Ярославле он весь искрился, точно молодая девушка, начавшая выезжать. Это не были его первые шаги, но дорога перед ним расширялась. Было где разбежаться. Как собиратель оппозиции, он почуял ее и свою силу.

Он был окружен людьми, знакомыми и незнакомыми, в которых горели близкие ему запросы и идеалы. Вся эта новая общественная деятельность разворачивалась в живописной рамке. Волга, старинная величавость церквей, синее небо над золотыми куполами и крестами, простор родных полей, со всех сторон подступавших к городу. По ночам, когда мы возвращались с затянувшихся заседаний, – яркое горение звезд. Все нас радовало. Шаховской любил красоту родного Ярославля, хорошо знал художественные сокровища местных церквей, ворчал, что никто в редакции ими не интересуется.

Как последний аккорд этой быстро промелькнувшей, насыщенной впечатлениями недели прозвучала речь Шаховского на прощальном обеде участников съезда. Между собой мы называли это банкетом, в честь наших литературных банкетов в Петербурге. Название было громкое, а речи все еще туманные, недоговоренные. Но уже были некоторые ходячие поговорки, вроде: «Чем ночь темней, тем звезды ярче», «На Святой Руси петухи поют, скоро будет день на Святой Руси». Все это схватывалось, передавалось, толковалось, окрыляло, звало к действиям.

И все это история смела. Все прошло, все забыто, все достижения разбиты в щепки. Много по Руси с тех пор прокатилось иных, дерзких, буйных зовов, по сравнению с которыми то, о чем шептались, перешептывались до японской войны, кажется юношеской романтикой. Но именно эти первые, недоговоренные толки о правах человека и гражданина, постепенно разрастаясь, разливаясь, перешли в сокрушительные раскаты позднейших грозных революций. За мою жизнь их в России произошло три. Первая в 1905 году, вторая в феврале 1917 года. Третья в октябре 1917 года.

Но в Ярославле нам грезились сдвиги, а не катастрофы, ледоход, а не землетрясение. В этом отношении жандармы и полиция, которых мы считали дураками, оказались прозорливее нас. Когда за обедом, в большой зале лучшей ярославской гостиницы, раздавался высокий, с легкой дрожью тенор Шаховского, мы все заражались его порывистыми призывами, а сыщики, присутствующие тут же под видом половых, спешили донести начальству, что хотя князь ни одного запрещенного слова не произнес, но речь он сказал крамольную. Штюрмер угрюмо принимал эти донесения. Он боялся подступиться к Шаховскому. Как за него взяться, когда никакого состава преступления нет, есть только оппозиционная строптивость, вроде облака? Как его уловить, как остановить облака, прежде чем они сгрудятся в грозовую тучу? Как прекратить