На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Хотя руководители «Северного Края» были не революционерами, только радикалами, но бунтарство у нас царствовало. Среди многочисленных читателей и сотрудников нашей газеты далеко не все были такими убежденными, законченными радикалами, как Фальк и Шаховской. Но всех объединяло стремление к более свободной, более справедливой, достойной жизни. Общее настроение проявлялось в обличительных корреспонденциях о местных беззакониях, несправедливостях, подчас просто безобразиях. Статьи присылались из далеких медвежьих углов, где жизнь плелась так скучно, так однообразно, что, казалось, должны замереть гражданские чувства и потребность их высказывать. От маленького человека в захолустье требовалось немало мужества, чтобы сообщать даже далекие от политики, но неприятные сведения, что в городском приюте детей морят голодом, что учитель гимназии приходит на уроки пьяный, но это ему сходит с рук, потому что он женат на дочери члена суда, что исправник берет взятки и позволяет подрядчику обсчитывать артель.

Корреспондентам придавало храбрости сознание, что в случае нужды Фальк поддержит, заступится. Им доставляло удовлетворение чувство связи с каким-то большим, общим делом. Наша газета не случайно стала центром местной общественной жизни. Во всем крае у нее были единомышленники, которым она давала возможность сплотиться, перекликаться. Понемногу «Северный Край» становился колыбелью будущих политических организаций.

Это пугало правительство. Оно боялось организаций. Руководители и сотрудники газеты были на дурном счету у губернских властей. Цензура придиралась нещадно. Нередко корректура возвращалась из губернского правления вся исчерканная красными чернилами. Было нелегко разгадать, почему та или иная статья не понравилась вице-губернатору, который был нашим цензором? Статьи запрещались не только за то, что в них было сказано, но и за то, что цензор в них подозревал.

Отец Иоанн Кронштадтский выступил с обличениями против Толстого. Я написала об этом статью. Ее не пропустили. Неделю спустя мне не пропустили статью, где я критиковала некоторые взгляды Толстого. Так повелось у нас еще с пушкинских времен, что цензура не доверяла писателям, в каждой строчке искала тайного неблагонадежного смысла. По-своему они были правы. Вместе с ростом Освободительного движения росла и потребность говорить о делах общественных. Никакая бдительность цензуры не могла этого переломить, а читатели развлекались, всюду отыскивая крамольную тенденцию. Я как-то написала фантастическую сказку про глупого тюленя. У читателей она имела большой успех, потому что они вообразили, что я высмеиваю ярославского губернатора Бориса Штюрмера, хотя я о нем совсем не думала.

Подозрительность властей к «Северному Краю» усиливалась еще тем, что у нас сотрудничали многие политические, сосланные в Вологодскую и Пермскую губернии. Нас враждебность власти нимало не смущала. Это была игра, которая нас тешила, придавала нам в собственных глазах некоторую важность. Хотя в этом мы не сознались бы даже в своем кругу.

Благодаря Шаховскому, который очень хорошо знал весь край, газета стала земским органом, следила за городской и земской работой в уездах, давала подробные отчеты о земских собраниях, в самых глухих углах находила хороших осведомителей о местной жизни. Считалось за честь печататься в «Северном Крае». Помню, как длинновязый гимназист, сын ярославского миллионера-фабриканта, приносил в газету свои стихи, довольно плохие. Бедный малый, подходя к скромному одноэтажному дому, где помещалась редакция, быстро, быстро крестился. Очень уж было страшно – а вдруг опять не примут? Это с ним частенько случалось.

Но и хорошие стихи могли вызвать шумные споры, могли быть отвергнуты, если в них было слишком много новизны, того, что еще определялось слитным, темным словом – декадентщина. Это было время не только политического брожения, но и революционных исканий в искусстве, театре, живописи, поэзии, философии.

Для той напряженной умственной жизни конца XIX и начала XX века, которая кипела на верхах русской интеллигенции, очень показателен большой успех толстых сборников на самые отвлеченные темы. Несмотря на их внушительный объем и нередко очень тяжеловесное изложение, эти сборники быстро раскупались и внимательно читались. Для их изучения устраивались кружки. Вокруг них возникали свирепые споры, иногда кончавшиеся жестокой размолвкой вчерашних друзей.

Один из таких сборников, носивший выразительное название «От марксизма к идеализму», оставил приметный след в истории русской мысли, был своего рода рубежом, подал знак к бунту против позитивизма, в течение десятилетий темнившего мозги русской интеллигенции. Насколько помню, авторы сборника еще не говорили об Иисусе Христе, но от Карла Маркса они уже отошли. Это был один из первых признаков предстоящего духовного пробуждения думающих русских людей.

Новые эстетические и философские течения вызывали страстные споры, усиливали остроту умственной жизни, ускоряли ее ритм, то сближали, то разделяли людей по более глубоким признакам, чем политика. Очень левые в политике могли оказаться крайними ретроградами в других областях мысли, в живописи, цепляясь за отмирающий, формальный реализм передвижников, не признавая «Мира Искусства».

Такие люди обычно в поэзии шарахались от символизма. Они считали сумасшедшим домом «Северный Вестник», где Любовь Гуревич и Волынский печатали стихи Федора Сологуба, Бальмонта, Зинаиды Гиппиус. Эти люди были готовы ниспровергать классовые, социальные, политические устои старого мира, отчасти и моральные, но от искусства требовали мертвой неподвижности. Они повторяли неосторожные слова Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». И скрепляли этот взгляд на поэзию еще тлеющим авторитетом Писарева и Чернышевского.

Все же в искусстве допускалось большее разнообразие взглядов, чем в политике. Можно было яростно противопоставлять Маковского Врубелю и все-таки ходить друг к другу чай пить. А с теми, кто не присоединялся к лозунгу – «долой самодержавие», пить вместе чай становилось все труднее. Передовая интеллигенция, к которой мы все себя самоуверенно причисляли, считала своими только тех, кто отрицал самодержавие целиком, в прошлом, в настоящем, тем более в будущем. Тут, в редакции «Северного Края», было полное единодушие, хотя не единообразие. Правее Фалька и Шаховского никого не было, но левее были. Это не мешало нам всем мирно уживаться. Резкое дробление на партии произошло несколько позже. Ну а в оценках литературных мы часто не могли сговориться.

Мне не раз доставалось за то, что я люблю Верхарна, Эредиа, Метерлинка, что считаю Зинаиду Гиппиус талантливой женщиной. Больше всего нападали на меня за Ницше, о котором я напечатала в «Северном Крае» несколько статей. Ницшеанкой я никогда не была, но, прочтя несколько книг о Ницше, его «Происхождение трагедии», «Сумерки богов», «Заратустру», я почувствовала веяние нового духа. Он на многих произвел такое впечатление. Несколько лет спустя даровитая умница А. Я. Ефименко, которая, минуя университет, из сельских учительниц поднялась до степени доктора русской истории и получила свой диплом из рук самого С. Ф. Платонова, как-то разговорилась со мной об этапах своей умственной жизни. Сначала она складывалась под влиянием позитивистов. Но душа ее затосковала. Даже научная работа, которую она так любила, не могла разогнать тоски. Кто-то из друзей принес ей сочинения Ницше.

– Точно окно в комнате открыли. Я вдруг поняла, что логика только маленькая часть нашей внутренней жизни. Это меня выпрямило. Но ницшеанкой я не стала.

Второй мыслитель, который произвел на нее еще более глубокое впечатление, был Бергсон:

– Он повел меня дальше. Показал, что можно быть думающим человеком и верить в Бога.

А. Я. Ефименко со вздохом прибавила:

– Но поверить я уже не могла. Поздно было.

Этот разговор происходил несколько лет спустя после Ярославля, но я его привожу, потому что он освещает многое, что я переживала и наблюдала в эти годы бури и натиска.

Меня, как и А. Я. Ефименко, Ницше привлекал тем, что ставил малый, логический разум в подчинение большому, подсознательному разуму. И что выводил зарождение искусства не из экономической необходимости, не из угодничества перед заказчиками, а из таинственных глубин творческого человеческого духа. Я прошла мимо его социального высокомерия, его преклонения перед белокурой бестией. И совершенно не задумалась над губительностью его религиозного нигилизма.

Только позже поняла я, почему Шаховской, мысли которого были несравненно шире и глубже