На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Если по внутреннему облику своему он был сходен с декабристами, все же десятилетия, отделявшие его от них, принесли русским думающим людям некоторый опыт, хотя и далеко не достаточный, чтобы предвидеть позднейшие события и справиться с ними. Но Шаховской был менее отвлеченным идеалистом, чем декабристы, он лучше понимал насущные потребности России. Он ощущал действительность, старался найти в ней опорные пункты для борьбы за конституцию. Но он искал поддержки не в офицерстве, как делали это декабристы, а в новой, земской среде. Земцы на работе изучили нужды и желания населения. Они выработали в себе общественные навыки, научились обращаться с народным хозяйством, с общественными делами и деньгами. Это были не чиновники, присланные из далекого центра, а местные, выборные люди, честно преданные интересам своего края и ответственные перед избирателями. Позже, присмотревшись к европейским порядкам, которые издали казались нам образцовыми, завидными, я поняла, на какой высокой ступени стояло наше земство, каких деятелей оно воспитывало, какие возможности в себе носило.

В земской среде Шаховской без труда находил себе сотрудников и единомышленников. Он был собиратель. Его главным талантом было привлекать и объединять людей. Его круглые, зоркие глаза всюду их выискивали. Он не боялся разнообразия характеров, допускал разные оттенки во взглядах. Он так ясно ощущал необъятность, богатство Русской земли, так твердо знал, что на такой просторной ниве всем честным труженикам найдется место, найдется дело.

Деловое объединение земств и городов началось раньше общего конституционного движения. Не знаю, сохранились ли где-нибудь подробные записи о земских съездах и о тесно с ними связанном Союзе освобождения. Боюсь, что нет. Всем было не до исторических записей, на вчерашний день некогда было оглянуться. Все жили завтрашним днем, летели без оглядки вперед.

Но когда я жила в Ярославле, земских съездов еще не было. Был Союз освобождения, тайное общество, о котором мне Шаховской, несмотря на нашу дружбу, ни слова не говорил, хотя был одним из его создателей. А я не догадывалась, что в Ярославле, помимо прославления вполголоса всех свобод, развивается подпольная работа для их завоевания. Я знала, что социалистические партии усиливают свою активность, но что и Шаховской конспиратор, этого я не подозревала.

Когда зимой 1903 года он убедил меня переехать в Ярославль, я была уверена, что нужна им только для редакционной работы. А он уже готовил меня для сотрудничества более широкого. Шаховской вместе с Фальком рассчитывали, что появление женщины-журналистки, да еще приезжей из Петербурга пойдет на пользу движению.

Я ничего не знала о невидимом Союзе освобождения, где разрабатывалась тактика оппозиции, готовились для нее лозунги. До нас, непосвященных, они доходили уже готовыми. Конечно, за нами оставался свободный выбор, следовать им или нет. Но мы их принимали, за ними шли, потому что они были созвучны общему настроению, потребности проявиться, показать правительству, что мы существуем. Мы уверяли себя и других, что мы задыхаемся в тисках самодержавия. На самом деле в нас играла вольность, мы были свободны телом и духом. Многого нам не позволяли говорить вслух. Но никто не заставлял нас говорить то, что мы не думали. Мы не знали страха, этой унизительной, разрушительной, повальной болезни XX века, посеянной коммунистами.

Нашу свободу мы оценили только тогда, когда большевики закрепостили всю Россию. В царские времена мы ее не сознавали. Мы бунтовали, шумели, кричали, протестовали против насилия, виновными себя не признавали. Нелепый возглас, выкинутый во время процесса «Контрабандистов», повторялся в разных вариантах. Кричать во весь голос еще было невозможно, но можно было шуметь негромко, под сурдинку, по углам. Собрания все еще не разрешались, печать была под строгой цензурой. Но недомолвки, намеки, выборы тем – мы всем этим умели пользоваться, чтобы усилить в читателях недовольство существующим строем. Вражда к правительству быстро росла. Власть была права, когда всюду чуяла крамолу. К несчастью, она не хотела вдуматься в ее причины, не допускала возможности открытого обсуждения недостатков, возбуждавших недовольство.

Силы оппозиции так стремительно росли потому, что в ее критике, в ее требованиях было много здорового, жизненного. России действительно нужны были и реформы, и поправки во многих областях. Больше всего ей нужно было народное представительство. Это сознание пробуждалось в широких кругах. А правительство даже самое слово «реформы» считало крамольным. Положение оппозиции было выигрышным, так как она добивалась удовлетворения живых, назревших народных нужд. И еще потому, что оппозиция наступала, а правительство только оборонялось, не выдвигало никаких положительных мероприятий или заявляло о них слишком поздно. Это особенно ясно выявилось во время японской войны, которая дала сильный толчок Освободительному движению. Но уже в лето 1903 года, за несколько месяцев до войны, либеральный дух разгорался все сильнее, от профессоров, студентов, журналистов, адвокатов перекидывался в министерства и канцелярии, смущая чиновников, подрывая их уважение к режиму, которому они служили. Уверенность в своей правоте была на стороне оппозиции.

Нашим цензором был вице-губернатор. Раз какая-то моя статья вернулась от него накрест перечеркнутая красными чернилами. Фальк показал мне ее на редакционном собрании и с улыбкой сказал:

– Посмотрите, какой невежливый господин. Все вычеркнул. Если бы он знал, какая славная женщина это писала, он не посмел бы так чиркать.

Шаховской хохотал:

– Ну еще бы! Вот поезжайте к нему. Поговорите. Отвоюйте свою статью.

– Отчего же нет? Я съезжу.

Все посмотрели на меня с некоторым удивлением. Они меня порядочно баловали, а я точно напрашиваюсь на неприятные объяснения с цензором.

На самом деле ничего особенно неприятного не произошло. Вице-губернатор принял меня не в канцелярии, а у себя дома, в своем кабинете, обставленном красивой мебелью. Говором и манерами он был похож на товарищей моего брата, правоведа. Он не очень знал, как себя со мной держать. Я пришла к нему из «Северного Края», из враждебного лагеря. Но перед ним была не задорная нигилистка с папироской в зубах, а молодая женщина привычного дворянского круга, скорее привлекательная, смелая, а главное – твердо уверенная в своем писательском праве высказывать свои мысли. Бедный вице-губернатор явно был сбит с толку, что мне было очень приятно. Я попыталась его убедить пропустить мою статью.

– В каждой статье можно, при желании, заподозрить тайный смысл. Но явно в моей статье нет ничего предосудительного. Я буду вам крайне признательна, если вы в нее еще раз заглянете и снимете ваш запрет. Не забывайте, что это моя профессия, мой хлеб…

Я улыбнулась, чтобы не придавать моим словам ненужного трагизма. И по лицу моего цензора прошла неудержимая улыбка. Он заглянул мне прямо в глаза, точно хотел понять, в чем тут штука, почему он должен таких, как я, бояться, следить за мной, подозревать меня в преступных замыслах и кознях? И я с таким же любопытством разглядывала его и, как это ни странно, видела, что он меньше уверен в себе, в своей правоте, чем я.

Я недолго пробыла в его просторном кабинете. Было ясно, что он разрешить статью не может. За этим, по-видимому добродушным молодым чиновником стояла тяжелая, недобрая фигура губернатора, будущего рокового премьера, Б. Н. Штюрмера. Это уже был не противник, а враг. Штюрмер раньше был губернатором в Новгороде, откуда вывез и недоверие лично ко мне, как отпрыску крамольного тырковского рода. Всю редакцию «Северного Края» он держал под подозрением. Шаховской был для него государственным преступником, еще не посаженным за решетку. Его земской деятельности Штюрмер ставил на каждом шагу препятствия. На нашу газету Штюрмер смотрел как на рассадник беспорядка во вверенной ему губернии. А мы считали, что беспорядки в губернии производит сам губернатор.

Тут еще через Ярославль проехал мой ссыльный брат Аркадий. Он, после двадцати лет тюрьмы и сибирской ссылки, подпал под амнистию. Я просила его, по дороге из Минусинска на Вергежу, остановиться у меня в Ярославле. Мои друзья встретили его не только внимательно, но с почтительной ласковостью. Брату было только 43 года. Суровая сибирская жизнь огрубила, обветрила его красивое лицо. В глазах было новое выражение печали, недоумения. Точно за все эти